Рославлев, или Русские в 1812 году

Загоскин Михаил Николаевич

– Ну, вот! – вскричал Буркин, – ведь прохожий-то правду говорил. Эх, жаль, что я не дал ему красненькой.

– Однако ж, – заметил Ильменев, – в этом листке о московском ополчении ни слова не сказано.

– Да неужто ты думаешь, – возразил Буркин, – что когда другие полки нашего ополчения присоединены к армии, мы станем здесь сидеть, поджавши руки?

– Прикажут, так и мы пойдем, – сказал Ижорской.

– А без приказа соваться не надобно, – примолвил Ладушкин.

– Дай-то господи, чтоб приказали! – продолжал Буркин. – Что, господа офицеры,

неужели и вас охота не забирает подраться с этими супостатами? Да нет! по глазам вижу, вы все готовы умереть за матушку-Москву, и, уж верно, из вас никто назад не попятится?

– Назад? что вы, Григорий Павлович? – сказал один, вершков двенадцати, широкоплечий сотенный начальник. – Нет, батюшка! не за тем пошли. Да я своей рукой зарежу того, кто шаг назад сделает.

– Слышишь, брат Ладушкин? – сказал Буркин, – а с ним шутки-то плохие: ведь он один на медведя ходит.

– Оно так, сударь! – возразил Ладушкин, – да если б у нас хоть ружья-то были!

– А слыхал ли ты, брат, – перервал Буркин, – поговорку нашего славного Суворова: пуля дура, а штык молодец.

– Да где у нас штыки-то?

– Вот еще что? А чем рогатина хуже штыка?

– И, конечно, не хуже, – подхватил сотенный начальник. – Бывало, хватишь медведя под лопатку, так и он долго не навертится; а какой-нибудь поджарый француз…

– Постойте-ка, господа! – сказал Ижорской, – никак, гость к нам едет. Так и есть – гусарской офицер! Ильменев! ступай, проси его.

– Ох, мне эти кавалеристы! – сказал вполголоса Ладушкин. – В грош не ставят нашего брата.

– Да есть тот грех, – примолвил сотенный начальник. – Они нас и за военных-то не считают.

– А вы бы, господа, по-моему, – сказал Буркин. – Если от меня кто рыло воротит, так и я на него не смотрю. Велика фигура – гусарской офицер!.. Послушай-ка, Ладушкин, – продолжал Буркин, поправляя свой галстук, – подтяни, брат, портупею-то: видишь, у тебя сабля совсем по земле волочится.

– Милости просим, батюшка! – сказал Ижорской, встречая Зарецкого, который, войдя в избу, поклонился вежливо всему обществу, – милости просим! Не прикажете ли водки? не угодно ли чаю или стаканчик пуншу? Да, прошу покорно садиться. Подвинься-ка, Григорий Павлович.

– Покорно вас благодарю, – сказал Зарецкой, садясь в передний угол между Ижорского и Буркина, – я выпью охотно стакан пуншу.

– Вот это по-нашему, по-военному, господин офицер! – сказал Буркин. – Что за питье чай без рома! А ром знатный – рекомендую, настоящий ямайской!

– Мне, право, совестно, – сказал Зарецкой, заметив, что одному офицеру не осталось места на скамье, – не стеснил ли я вас, господа?

– Помилуйте! – подхватил Буркин, – кому есть место, тот посидит; кому нет – постоит. Ведь мы все народ военный, а меж военными что за счеты! Не так ли, товарищ? – продолжал он, обращаясь к колоссальному сотенному начальнику, который молча закручивал свои густые усы.

– Разумеется, Григорий Павлович, мы люди военные. Дело походное, а в походе и с незнакомым человеком живешь подчас

как с однокорытником; что тут за вычуры! Не так ли, господин адъютант?

– Конечно, конечно, господин капитан. – Позвольте мне рекомендовать вам, – сказал Ижорской. – Это все офицеры моего полка: а это господин Буркин, мой пятисотенный… то есть мой батальонный командир.

– Очень рад, что имею удовольствие познакомиться… А ром у вас в самом деле славный!

– Как не быть порядочного рома, – сказал Ижорской, – у нашего брата – не бедного помещика…

– И полкового командира, – прибавил Буркин.

– Позвольте спросить, – продолжал Ижорской, – я вижу, вы ранены: где это вас прихватило?

– Под Бородиным.

– А теперь откуда изволите ехать?

– Из Москвы.

– Ну что, батюшка, – сбирается ли там войско на Воробьевых горах?

– Что слышно? – сказал Буркин, – на каком фланге будет стоять московское ополчение?

– Поближе бы только к французам, – примолвил сотенный начальник.

– Не оставят ли его в резерве? – спросил Ладушкин.

– Я этого ничего не знаю, господа; напротив, кажется, под Москвою вовсе не будет сражения.

– Что вы! – закричал Буркин, – так вы поэтому не видели московской афиши? Вот она, прочтите-ка!

– Странно! – сказал Зарецкой, прочтя прокламацию московского генерал-губернатора. – Судя по этому, должно думать, что под Москвою будет генеральное сражение; и если б я знал это наверное, то непременно бы воротился; но, кажется, движения наших войск доказывают совершенно противное.

– Это какая-нибудь военная хитрость, – сказал Ижорской.

– Верно! – заревел Буркин. – Знаете ли что? Москва-то приманка. Светлейший хочет заманить в нее Наполеона, как волка в западню. Лишь он подойдет к Москве, так народ высыпет к нему навстречу, армия нахлынет сзади, мы нагрянем с попереку, да как начнем его со щеки на щеку…

– Sacristie quelle omelette! [70] – вскричал, захохотав во все горло, Зарецкой.

– Что это, брат? – шепнул Буркин сотенному начальнику, – по-каковски он это заговорил?

– Уж не француз ли он? – сказал великан, взглянув исподлобья на Зарецкого. – Чего доброго: у него и ухватки-то все нерусские.

70

Черт возьми, какой ералаш! (фр.)

– Нет, братец! верно, какой-нибудь матушкин сынок и вырос на французском языке; ведь эти кавалеристы народ все модный – с вычурами.

– Позвольте вас спросить, полковник! – сказал Зарецкой, – вы родня госпоже Лидиной?

Ижорской покраснел, смутился и повторил с приметным беспокойством:

– Лидиной? то есть Прасковье Степановне?..

– Кажется, так. – Да, что греха таить! я был с нею когда-то родня… А на что вам?.. Неужели и до вас слух дошел?..

– О чем?..

– Так, так, ничего! Да разве вы с ней знакомы?