Рославлев, или Русские в 1812 году
Шрифт:
– Что ты, батюшка! Христос с тобою!.. Куда светать, и петухи еще не пели.
– Постой-ка! – продолжал мальчик, слезая с полатей, – я погляжу в окно… Ну как же, бабушка? на улице светлехонько… Вон и старостин колодезь видно.
– Что за притча такая? – сказала старуха, подходя также к окну.
– Мати пресвятая богородица! – вскричала она, всплеснув руками.
– Ах, дитятко, дитятко! ведь это горит наша матушка-Москва!
– Смотри-ка, бабушка! – закричал мальчик, – эко зарево!.. Словно как ономнясь горел наш овин –
В эту самую минуту кто-то постучался у окна.
– Кто там? – спросила старуха.
– Эй, тетка! – раздался мужской голос, – отвори ворота.
– Да кто ты?
– Проезжие.
– Я постояльцев не пускаю.
– Да впусти только обогреться; мы тебе за тепло заплатим.
– Впусти, бабушка, – сказал мальчик, – авось они нам что-нибудь дадут, а ты мне калач купишь.
– Эх, дитятко! ведь мы одни-одинехоньки; ну если это недобрые люди? Правда, у нас и взять-то нечего…
– Эй, хозяйка! – закричал опять проезжий, – да впусти нас: мы дадим тебе двугривенный.
– Слышишь, бабушка?..
– Ну ин ступай, Ваня, отвори ворота. Мальчик накинул на себя тулуп и побежал на двор, а старуха вздула огня и зажгла небольшой сальный огарок, вставленный в глиняный подсвечник.
– Через минуту вошел в избу мужчина среднего роста, в подпоясанном кушаком сюртуке из толстого сукна и плохом кожаном картузе, а вслед за ним казак в полном вооружении.
– Здравствуй, хозяйка! – сказал проезжий, не снимая картуза. – Ну, что, далеко ль отсюда до Москвы?
– Верст десять будет, батюшка! – отвечала старуха, поглядывая подозрительно на проезжего, который, войдя в избу, не перекрестился на передний угол и стоял в шапке перед иконами.
– Десять верст! – повторил проезжий. – Теперь, я думаю, можно своротить в сторону. Миронов! – продолжал он, обращаясь к казаку, – поставь лошадей под навес да поищи сенца, а я немного отдохну.
Когда казак вышел из избы, проезжий скинул с себя сюртук и остался в коротком зеленом спензере с золотыми погончиками и с черным воротником; потом, вынув из бокового кармана рожок с порохом, пару небольших пистолетов, осмотрел со вниманием их затравки и подсыпал на полки нового пороха. Помолчав несколько времени, он спросил хозяйку, нет ли у них в деревне французов.
– Нет, батюшка! – отвечала старуха, – покамест бог еще миловал.
– А поблизости?
– Не ведаю, кормилец!
– Что, тетка, далеко ли от вашей деревни Владимирская дорога?
– Не знаю, родимый.
– Да что ты ничего не знаешь?
– И, батюшка! мое дело бабье; вот кабы сынок мой был дома…
– А где же он?
– Вечор еще уехал на мельницу, да, видно, все в очередь не попадет; а пора бы вернуться. Постой-ка, батюшка, кажись, кто-то едет по улице!.. Уж не он ли?.. Нет, какие-то верховые… никак, солдаты!.. Уж не французы ли?.. Избави господи!
– А много ли их? – спросил проезжий, вскочив торопливо со скамьи.
– Только
– Только? – повторил спокойным голосом проезжий, садясь опять на скамью и придвинув к себе пистолеты.
– Вот они остановились против наших ворот; видно, огонек-то увидели… стучатся!.. Кто там? – продолжала старуха, выглянув из окна.
– Русской офицер! – отвечал грубый голос. – Отворяй ворота, лебедка! Да поворачивайся проворней.
– Что, батюшка, впустить, что ль? Проезжий в знак согласия кивнул головою.
– Ваня! – продолжала хозяйка, – беги отопри опять ворота.
– Ах, как я иззяб! – сказал наш старинный знакомец Зарецкой, входя в избу.
– Какой ветер!..
– Тут он увидел проезжего и, поклонясь ему, продолжал:
– Вы также, видно, завернули погреться?
– Да! – отвечал проезжий.
– Но я советую вам не скидать шинели: в этой избенке изо всех углов дует. Я вижу, что и мне надобно опять закутаться, – примолвил он, надевая снова свой толстый сюртук и подпоясываясь кушаком.
Зарецкой поглядел с удивлением на чудный наряд проезжего, которого по спензеру с золотыми погончиками принял сначала за офицера.
– Вам кажется странным мой наряд? – сказал с улыбкою проезжий.
– А если б вы знали, как он подчас может пригодиться!..
– Извините! – перервал Зарецкой, продолжая смотреть с любопытством на проезжего, – или я очень ошибаюсь, или я не в первый уже раз имею удовольствие вас видеть: не могу только никак припомнить…
– Так, видно, моя память лучше вашей. Несколько месяцев назад, в Петербурге, я обедал вместе с вами в ресторации…
– Френзеля? Точно! теперь вспомнил. Так вы тот самой артиллерийской офицер…
– К вашим услугам.
– Мне помнится, вы поссорились тогда с каким-то французом…
– Да. Если б этот молодец попался мне теперь, то я просто и не сердясь велел бы его повесить; а тогда нечего было делать: надобно было ссориться… Да, кстати! вы были в ресторации вместе с вашим приятелем, с которым после я несколько раз встречался, – где он теперь?
– Кто? бедный Рославлев?
– А что? я знаю, он ранен; но, кажется, не опасно?
– Представьте себе: он поехал лечиться в Москву…
– И попался в плен? Вольно ж было меня не послушаться.
– Я слышал, что он очень болен и живет теперь в доме какого-то купца Сеземова.
– Жаль, что я не знал об этом несколько часов назад, а то, верно бы, навестил вашего приятеля.
– Как! – вскричал Зарецкой, – да разве вы были в Москве?
– Я сейчас оттуда.
– Так поэтому можно?..
– Да разве есть что-нибудь невозможного для военного человека? Конечно, если догадаются, что вы не то, чем хотите казаться, так вас, без всякого суда, расстреляют. Впрочем, этого бояться нечего: надобно только быть сметливу, не терять головы и уметь пользоваться всяким удобным случаем.