России верные сыны

Никулин Лев Вениаминович

— Вы, капитан, — обращаясь к Можайскому, начал Волконский, — разумеется, не могли знать событий, которые предшествовали нашей нынешней удаче, поэтому я начну сначала… Генерал Моро получил от самого Наполеона приказ защищать Суассон до последнего человека. А нам город и крепость были нужны потому, что здесь решалась участь силезской армии Блюхера. Наполеон теснил ее, готовясь прижать к реке Энне, а единственный мост у Суассона был в руках Моро… Ночью пошел ливень, наши гренадеры, воспользовавшись непогодой, с налета захватили предмостное укрепление. Дело решалось минутами. К семи часам утра к нам подоспела подмога — с севера подошел прусский корпус Бюлова. Мы приказали нашим песенникам петь, музыкантам играть…

—

Мы слышали песни и музыку, — вырвалось у Можайского.

— Пели, играли для того, чтобы заглушить гром пушек наполеоновской армии, она была близко и теснила Блюхера. В девять утра я с полковником прусских войск прибыл к генералу Моро для переговоров: «Генерал, к чему проливать кровь, вас окружает многочисленное войско генералов Строганова, Воронцова, Винцегероде и Бюлова. Судьба Суассона решена. Мы предлагаем вам почетную сдачу. Ваши войска оставят Суассон с развернутыми знаменами, музыкой и в строю…» — «А мои пушки?» — Полковник, что был со мной, было уперся: о пушках не было речи. «Чёрт возьми, — говорю я ему по-немецки, — мы дадим еще шесть французских пушек в придачу, лишь бы он убирался поскорее». Затем я говорю генералу Моро: «Мы получили приказ в случае вашего отказа начать штурм. Ваш ответ, генерал?» — «А пушки?» — Тут мы с пруссаком делаем вид, что советуемся, и, наконец, я говорю: «Разумеется, пушки сопутствуют храброму гарнизону». И через двадцать минут отряд генерала Моро с музыкой, знаменами, пушками выступает из Суассона, наши гусары входят в город, егеря занимают мост через реку Энн, а казаки устремляются навстречу отступающей армии Блюхера с радостной вестью, что мост в наших руках и расстроенная армия Блюхера может переправляться через Энн. Так западня, ловко придуманная Бонапартом, расстроилась, и все это не стоило жизни ни одному нашему солдату!

Тут все единодушно выпили за удачу парламентера.

— Не хотел бы я быть на месте генерала Моро — погубить отлично задуманный план императора, ему это будет стоить эполет! — Волконский понизил голос, отчего все притихли. — Все устроилось не только благодаря удаче парламентеров и глупости Моро, выручил нас поистине суворовский марш наших богатырей, которые, повернув от Реймса, меньше чем в три дня воротились к Суассону и подоспели, прежде чем здесь появились расстроенные части армии Блюхера… А «благодарные» союзники наши — пруссаки — опять будут говорить, что все устроилось бы превосходно и без нас, русских, и что мы помешали им наголову разбить Наполеона.

Тут раздался такой хохот, что задрожали стекла. Затем разговор пошел о другом, о штабных новостях, о том, что творится в главной квартире. Можайского заставили на память прочитать язвительную басню поэта-воина Дениса Давыдова «Река и зеркало», кончающуюся такой моралью:

…Монарха речь сия так сильно убедила, Что он велел ему и жизнь и волю дать… Постойте, виноват! — велел в Сибирь сослать, А то бы баснь сия на сказку походила.

Вся суть была не в басне, а в последних двух строках, которые были встречены не очень лестным для «монарха» смехом. Но вино в бутылках иссякло, и гостеприимный хозяин Волконский вдруг стал серьезен и напомнил, что вряд ли кому придется спать нынче ночью в ожидании переправы отступающих частей армии Блюхера. Все поднялись, Волконский снова предупредил Можайского, что он ночует у него и им предстоит разговор, касающийся поездки капитана в Суассон. Но когда они остались наедине, разговор начался не с поручения, возложенного в главной квартире на Можайского.

— Нам случалось встречаться в Петербурге, в великой ложе Астреи… вам вручали диплом в ложу «избранного Михаила». Я участвовал в этой церемонии. Однако после того мне не приходилось видеть вас на сборищах… — Волконский

наклонился и посмотрел в глаза Можайскому, — вы уехали из Петербурга или были другие причины, отчего вы не бывали на собраниях ложи?..

Можайский не ожидал вопроса и отвечал не сразу.

— Я не вынуждаю вас к ответу, хотя главный мастер ложи называл мне ваше имя в числе тех, которые охладели к своим обязанностям и как бы отпали от ложи. Льщу себя надеждой, что вы удостоите меня своим доверием.

Двадцатишестилетний генерал обращался к двадцативосьмилетнему капитану, стараясь дать понять, что разговор идет не между генералом и капитаном, а между двумя членами масонской ложи «избранного Михаила». Расстояние между князем Волконским, генералом, близким человеком князя Петра Михайловича Волконского, — начальником штаба его величества (жена которого приходилась сестрой Сергею Волконскому), и капитаном Можайским было очень велико. Но сейчас оно как бы исчезло, и Можайский отвечал без стеснения, отвечал то, что было на душе и что он давно хотел сказать «братьям старших степеней» — масонам.

— Может быть, то, что я скажу вам, заставит вас дурно думать обо мне, но скрывать правду я считаю бесчестным. Позвольте начать с того, что привело меня в ложу…

Волконский усадил Можайского рядом с собой на диван и приготовился слушать.

— Начну с отдаленного времени. Отец мой, хоть и не был масоном, но считал себя другом всеми уважаемых масонов московских. Особенно близок он был к Максиму Ивановичу Невзорову, которого многие называли светочем справедливости. Отец почитал его за гражданское мужество в перенесенных Невзоровым испытаниях. От отца я слышал подробности допроса Невзорова извергом Шешковским. Я был внимательным читателем его журнала «Друг юношества». Читал я и размышления Матвея Александровича Дмитриева-Мамонова. Он поразил меня дерзновенными мыслями о государстве. Однажды о трактате, написанном одной высокой духовной особой, он сказал так: «Мне надоело читать трактаты, написанные ради того, чтобы доказать существование бога! Берутся объяснять предвечные тайны, а на самом деле оправдывают существование зла!»… Такие речи находили отклик в моем сердце, и я думал, ежели Мамонов — масон, то для меня великая честь быть с ним в одной ложе. Вот отчего я вступил в ложу Астреи, но, пробыв в ней более года, откровенно скажу, испытал смущение… Я не нашел у масонов того, чего искал. Первое, что услыхал я из уст ритора, было: «Масон должен быть покорным и верным подданным своему государю». А ежели государь тиран? Для чего же проповедывать покорность венценосцу, недостойному управлять отечеством? Можно ли говорить о добродетелях, призывать к целомудрию и великодушным поступкам и лобызать стопы тирана? Да могут ли быть добродетельными действительные тайные советники — «братья старших степеней», нажившие дворцы и поместья казнокрадством и взятками?

Волконский молчал… Не то, чтобы его смутили дерзкие речи Можайского, вернее всего, что он сам не раз размышлял о том же.

— В ваших словах много правды, — наконец сказал он, — я и сам вижу, что наша ложа Астрея стала прибежищем многих недостойных людей. Но не все ложи таковы. Наши собратья франкмасоны в «исповеданьи веры» призывают людей, одаренных храбростью и чувством чести, вооружиться и восстать против недостойных узурпаторов, а если понадобится, то… умертвить их…

Была тишина. Чуть слышно дребезжали стекла, откуда-то издали слышался грохот колес, двигались обозы, слышалось понукание, фырканье коней и порой рев ослов.

— Однако франкмасоны ни слова не говорят о простолюдинах, о работниках, о крепостных людях. Они считают, что государь просвещенный должен повелевать своими подданными. Руссо думал иначе… Да не один Руссо. Истинные республиканцы открыто говорят, что короли не нужны, что гражданские добродетели, вольность, процветание наук и искусств могут быть только в республике.