России верные сыны

Никулин Лев Вениаминович

— Не стану с вами спорить… — тихо произнес Волконский, — но не потому, что я мыслю так же, как вы… Вижу, что все сказанное вами есть твердое ваше убеждение и поколебать его я не в силах. Но вот что удивительно, — мы начинаем с масонства, а кончаем проповедью революции. Так и безумный Мамонов, который нынче носится с мыслью о тайном политическом обществе. И странно, с ним заодно такой достойный человек, как Михаил Федорович Орлов. Но оставим это…

Волконский встал, подошел к окну. Несколько мгновений он стоял неподвижно, потом вдруг повернулся к Можайскому.

— Благоволите рассказать мне, в чем состоит данное вам поручение.

Выслушав Можайского, Волконский с некоторым раздражением покачал головой:

— Генерал-лейтенант

Чернышев имеет намерение и здесь присвоить себе чужие лавры. Если судить по чести, истинный герой, взорвавший под огнем неприятеля ворота крепости, — капитан Горский, ныне командир десятой артиллерийской бригады. Он заслужил георгиевский крест и производство в следующий чин. Я вручу вам рапорт командира корпуса Петру Михайловичу Волконскому для доклада его величеству и прошу от себя рассказать Петру Михайловичу, как было дело. Ежели есть на земле правда, — капитан Горский получит крест и производство… Но каковы нравы, каковы нравы в главной квартире! — с негодованием продолжал Волконский. — Посылать вас, боевого офицера, в Суассон ради того, чтобы дать незаслуженную награду подлецу Чернышеву!

— Князь Сергей Григорьевич, — голос Можайского дрогнул. — Открою вам сокровенное мое желание. Не сочтете ли вы возможным послать с рапортом в штаб его величества одного из ваших офицеров? Я думаю, есть немало таких, которым лестно появиться в главной квартире. Что до меня, то я прошу откомандировать меня на время в артиллерию. Я всегда предпочитал походную жизнь службе в штабе. Воротиться в главную квартиру я успею спустя неделю, другую…

— Не шутите с главной квартирой, — посмеялся Волконский. — Там вас будут считать пропавшим без вести. Я напишу о вас Петру Михайловичу, чтобы он не очень пенял вам за опоздание. Оставайтесь с нами, капитан.

Можайский остался при корпусе. Три недели, проведенные им в передовых частях, были наполнены немаловажными событиями.

Армия Блюхера переправилась через реку Энн и получила возможность привести в порядок расстроенные части.

Однако Блюхер, принявший командование русскими войсками, приказал русским перейти с правого фланга на левый. Расчет его состоял в том, чтобы первый натиск неприятеля приняла на себя не силезская армия, а русские.

Наполеон, разбив отряд под командованием французского эмигранта Сен-При у Реймса, перешел через реку и атаковал корпус Воронцова. Эта небольшая стычка предшествовала сражению у Краона.

Старый знакомый Можайского Михаил Семенович Воронцов оказался в трудном положении, однако на его счастье подоспела подмога — два резервных полка. Атаки французов разбились об упорство русских, занимавших удобную позицию между рекой Энн и глубокими оврагами, не позволявшими французам обойти русские войска.

Можайский участвовал в этом сражении. Обе стороны понесли большие потери. В бою погибли генералы Ланской и Ушаков. Погиб и единственный сын генерала Павла Александровича Строганова. Потрясенный гибелью сына, отец передал командование Воронцову. Так случилось, что Михаил Семенович Воронцов до конца своих дней считался победителем Наполеона у Краона.

Можайский возвратился в главную квартиру, где его не надеялись уже увидеть в живых. Явившись в штаб его величества, он представился Волконскому, но Петру Михайловичу было не до опоздавшего почти на месяц офицера. Именно в те дни решался марш на Париж, который предопределял судьбу Наполеона.

32

Из позднейших собственноручных записок Александра Можайского

«…не знаю, для чего я начал писать собственноручные мои записки. Иные пишут мемуары в назидание потомству, я не военачальник, не государственный деятель, не оказал я неоценимых услуг отечеству, — что я могу оставить грядущим поколениям? Только то, что видел своими глазами в достопамятных 1813 и 1814

годах. Государственный муж или военачальник, приступая к описанию мемуаров, заботится о том, чтобы представить себя в достойном свете потомкам. Я этим не обольщаюсь, славы не ищу и хочу писать правду, как она есть. Более сорока лет прошло с тех пор, но не изменила мне память, и вижу я утро 31 марта 1814 года, точно это было только вчера.

Был тихий рассвет над замком Бельвиль, здесь стояла наша штаб-квартира. Батарея из 24 орудий, повернув жерла орудий к Парижу, расположилась на высотах Бельвиля. Но орудия молчали.

Сколько событий протекло с тех пор, как, едва передвигая ноги, поднялся я со своего ложа в военном гошпитале города Франкфурта-на-Майне. Сколько крови было пролито нашими доблестными войсками, сколько чернил извели господа дипломаты! И вот, преодолев нерешительность австрийцев, бездействие их главнокомандующего Шварценберга, его страх перед военным искусством Наполеона, пришли мы к победоносному концу кампании. Чем более склонялись австрийцы и англичане к миру с Наполеоном, тем более самонадеян и упорен становился император французов и медлил с мирными переговорами, желая только одного — выиграть время. Четырежды разбил он хваленого Блюхера и пруссаков, нещадно бил и главнокомандующего австрийского — князя Шварценберга. Каждые три дня «Монитёр» извещал французов о новых победах императора Наполеона, но судьба его была решена. Наполеон имел намерение приблизиться к крепостям на границе Франции, чтобы, имея опору в их гарнизонах, усилить свою армию. Тем самым полагал он увлечь за собой главные силы союзников и, угрожая их тылу, заставить отступить к Шомону. Но случилось иначе. Русская армия не стала преследовать Наполеона, а устремилась к сердцу Франции — Парижу, хотя прусский генерал Кнезебек сравнивал поход на Париж с походом Наполеона на Москву и считал сей маневр гибельным. Русские пошли на Париж, и здесь решилась судьба долгих и кровопролитных войн, столько лет потрясавших Европу. Пришел день, когда мы, русские, взглянули на Париж с Бельвильских высот глазами победителей. Давно ль смотрел Наполеон на Москву с Поклонной горы?

Париж просыпался за золотой завесой наступающего утра.

Кровли его домов, шпили соборов, тихая река загорались пламенем зари. Офицеры наши глядели в зрительную трубу и показывали один другому купол Дома инвалидов. Он отливал чистым золотом, — Наполеон, восхищенный сиянием куполов московских, приказал его вызолотить.

Величав и прекрасен был в то утро город, дерзнувший двадцать пять лет назад провозгласить свободу, равенство и братство, а потом склонившийся под железный скипетр диктатора. Ныне этот город с трепетом ждал часа, когда в него войдут русские полки.

Странное зрелище представлял наш бивуак. Из замка на лужайку, где ночевал полк, вынесли золоченую мебель. На обитых шелком софах и стульях крепким сном спали гренадеры. Но вот послышался звук трубы, и все пробудилось. Там солдат чистит мелом свою амуницию, здесь полковой цирульник бреет унтер-офицера и фабрит ему усы. Из ранцев достают аршинные гренадерские султаны. Полк входит в Париж в новой парадной форме, только вчера утвержденной императором Александром.

Но где же тот дерзкий, кто ныне взял на себя труд описать события того дня?

Вот он, в синем фраке со светлыми узорчатыми пуговицами, в пестром жилете и узких серых панталонах, готовится к своему скромному въезду в Париж.

Не слуга, а друг мой и спаситель — Федя Волгин — был мне спутником в этом тяжком и порой опасном походе. Снарядились мы славно — вьючное седло, казацкий вьюк, бурка, мягкий чемодан, смазные сапоги, походные фляги. В тех местах, где бродили вооруженные шайки, ехали только ночью. Печально выглядели поля и селения Франции, печально выглядели дороги: по обочинам брошенные сломанные обозные телеги, поломанные пушечные лафеты, битая посуда, бочки, солома, угли и пепел там, где были бивуаки.