Россия и мусульманский мир № 12 / 2013
Шрифт:
В постсоветской исторической науке получили развитие различающиеся идеологические тенденции. Назвать их строго идеологическими вряд ли возможно, поскольку идеологический выбор был часто следствием теоретико-методологического. Эти теоретико-идеологические тенденции уже были рассмотрены мною подробно, а обозначались они как формационно-ортодоксальная, формационно-ревизионистская, либеральная, цивилизационная (Согрин, 2005). На современном этапе особым влиянием пользуется цивилизационное направление, но в его рамках обозначились три тенденции. Это оптимисты, пессимисты и интеграционисты (последние рассматривают российскую цивилизацию как гибридную).
Теоретико-идеологический плюрализм означал радикальное, принципиальное и позитивное отличие постсоветской профессиональной историографии от советской. Родилось научное соперничество
Постсоветская историческая наука радикально поменяла свои авторитеты. В ее новом гамбургском счете мэтры советской исторической науки были потеснены теми, кто в советский период подчас слыли диссидентами, и конечно, звездами дооктябрьской исторической науки, которым прежде войти в ведущие отечественные историки мешала «буржуазная» или «дворянская» «ограниченность». По индексу цитирования, если бы такой был проведен, на первые места, как мне представляется на основе собственных наблюдений, могли бы претендовать В. Ключевский и С. Соловьёв.
В статье нет возможности охарактеризовать состояние научного плюрализма в изучении всех тем отечественной, а тем более зарубежной истории. У читателя есть возможность ознакомиться с ним по соответствующим историографическим обзорам (хотя их, на мой взгляд, явно недостаточно). Здесь я ограничусь указанием на своеобразие ведущей тенденции в изучении отечественной истории и примерами научного плюрализма в исследовании некоторых наиболее острых тем. Своеобразие ведущей тенденции в изучении отечественной истории, ее отличие от монопольной тенденции советской историографии состоит в отказе от рассмотрения отечественной истории по аналогии с западноевропейскими общественно-экономическими формациями и сосредоточенности на постижении национального своеобразия российской истории. В результате были внесены серьезнейшие коррективы в изучение российского социума в дофеодальный, феодальный, постфеодальный и капиталистический периоды. Упор при этом был сделан не на сходство, а на принципиальные отличия «феодализма» и «капитализма» в российском и европейском социумах.
Первым ярким примером научного плюрализма в изучении отечественной истории может быть названо исследование происхождения древнерусской государственности. В советский период монопольная позиция здесь, как известно, принадлежала антинорманнистам во главе с Б. Рыбаковым. Антинорманнисты сегодня занимают только одну из научных ниш, хотя, как и прежде, воинственны. Их лидер, Сахаров, безапелляционно заявил: «Норманнская теория – абсурдное дело!» («Известия», 17.07.2004). А ведь норманнской теории придерживались не только Г. Байер, А. Шлецер и Г. Миллер. Но также Н. Карамзин и С. Соловьёв, которые сегодня вновь стали кумирами российской историографии.
На ведущей же позиции в изучении происхождения древнерусской государственности сегодня, по моей оценке, оказались не антинорманнисты и не норманнисты, а приверженцы синтетического подхода, т.е. те, кто тщательно, на основе совокупности всех первоисточников, всей исследовательской литературы, как отечественной, так и зарубежной, методик разных общественных и гуманитарных наук, как и специальных дисциплин, выверяет и взвешивает соотношение собственно славянских, норманнских и византийских истоков и компонентов древнерусской государственности, формировавшейся на протяжении длительного исторического периода как до, так и после 862 г.
В качестве еще одного острого периода российской истории, в отношении которого развивается научный плюрализм, назову эпоху правления Николая II. На монопольную позицию
Историографические дискуссии особенно остры применительно к революциям 1917 г., как Февральской, так и Октябрьской. Опять-таки отмечу, что среди тех, кто считает их «искусственными» и «рукотворными», явно преобладают публицисты и политтехнологи. Конечно, на их стороне великий Солженицын. Замечу, однако, что не менее великий Н. Бердяев при не меньшей, чем у Солженицына, нелюбви к Ленину и большевикам, утверждал, что «революция октябрьская и есть настоящая народная революция в ее полном прояснении». Фундаментальную причину революции Бердяев определял так: «Мир господствующих привилегированных классов, преимущественно дворянства, их культура, их нравы, их внешний облик, даже их язык, был совершенно чужд народу – крестьянству, воспринимавшему, как мир другой расы, иностранцев». Народ, а не мифические «иностранные агенты» в лице кадетов или большевиков сокрушил этих истинных, в его глазах, «иностранцев».
Позицию, созвучную концепции объективных причин краха николаевской России, высказал один из участников газетной дискуссии о Февральской революции: «История, как известно, не терпит сослагательного наклонения. “Случайно” три революции и две проигранные войны – Русско-японская и Первая мировая… не происходят. Попытка объяснить Февральскую революцию в 1917 г. случайностью, мягко говоря, несостоятельна… Не доводите народ до крайностей – не будет революций!» («Российская газета», 30.03.2007). Плюрализм в рамках научной исторической субкультуры означает, что монополия на историческую истину в условиях академической свободы исключена по определению. Но это не означает, что консенсус по вопросу исторической истины вообще недостижим. Опыт зарубежных историографий, например американской, свидетельствует, что оппонирующие школы приходят к согласию по целому ряду значимых исторических проблем. Важным условием такого согласия является выработка определенной культуры научной дискуссии. Ее основа – не противоборство, а спор в форме диалога. Противоборство означает стремление к научной монополии, к дискредитации и устранению оппонента – соперника, а диалог предполагает взаимообмен научными результатами и дискуссию в целях совместного приближения к научной истине, что невозможно без восприятия у оппонента рациональных аргументов, выводов, достоверных фактов. Противоборство – «игра с нулевой суммой», а диалог – научное обогащение каждой стороны за счет убедительных аргументов и неопровержимых фактов оппонента, это приращение общего знания в интересах исторической науки в целом.
Необходимо признать, что культура диалога в российской историографии еще далеко не сформирована, у многих историков она отсутствует, но в ее развитии в постсоветский период достигнуты позитивные результаты. На мой взгляд, это проявилось в изменении взаимоотношений с зарубежной исторической наукой. В советский период такие взаимоотношения включали в качестве основополагающей составляющей борьбу с буржуазной историографией. Возможность творческого восприятия тех или иных положений зарубежной историографии практически касалась только тех школ, которые были близки к марксизму, а в отношении выводов, подходов, концепций иных школ предполагалась оппозиционная, зачастую непримиримая позиция. В постсоветский период данная установка утрачивала значение, борьба с буржуазными школами уступала место диалогу и дискуссии со всеми без исключения направлениями и течениями мировой исторической науки, а главным критерием отношения к выводам и концепциям той или иной школы становится их соответствие исторической реальности, а не ценностно-мировоззренческие предпочтения представителей данной школы.