Россия и мусульманский мир № 5 / 2017

Победа Д. Трампа на президентских выборах в Соединенных Штатах является свидетельством тяжелого кризиса Запада и США как лидера западного мира и во многом следствием той политики, которая осуществлялась ими на протяжении последних двух десятилетий. Накопившиеся в США социальные противоречия, долгое время носившие латентный характер и тщательно игнорировавшиеся американским истеблишментом, вызвали ту волну протестного голосования, которая вынесла господина Трампа на вершину американской администрации. Можно сказать, что вслед за Брекситом западная политическая система получила еще один существенный удар, причем в самом сердце своей современной политической системы – в США. Сегодня с полной уверенностью можно утверждать, что мир вступил в полосу серьезных изменений. И эта статья будет посвящена рассмотрению тех процессов, которые во многом стали причинами данных изменений.

В начале 1990-х годов на волне эйфории после победы в «холодной войне» западные политологи предсказывали близкое наступление эпохи вечного мира. Они исходили из, как им казалось, очевидного посыла: победившие ценности западной цивилизации универсальны, а потому исключают конфликт по определению. Однако конфликт – это неотъемлемая часть любого процесса развития. От диалектики никуда не уйти: система – будь то живой организм, сложный прибор или современный социум – состоит из целого ряда элементов, которые, взятые в чистом виде, несовместимы друг с другом. Они скомбинированы в особом порядке, который поддерживает систему и за счет синергетического эффекта делает ее жизнеспособной. При этом трансформация – ключевое свойство любой системы. Ее составляющие постоянно конфликтуют друг с другом.

Противоречия находят свое разрешение на новом уровне синтеза, за счет чего система постоянно эволюционирует.

Эта модель описывает все социально-политическое развитие человечества в течение тысячелетий. Попытки унифицировать его основные тенденции, привести все к общему знаменателю предпринимались всегда. Однако они неизменно терпели неудачу. Сложность и своеобразие не укладывались в прокрустово ложе догм. Западная цивилизация с ее отмеченным еще О. Шпенглером унифицирующим фаустовским духом, стремлением к бесконечной экспансии чаще других сталкивалась с последствиями превратно воспринятого представления о том, как устроен мир [Шпенглер 1998: 241]. Крестовые походы, религиозные войны, инквизиция приводили лишь к потокам крови, социальному разделению и культурному упадку.

Взрыв энтузиазма по поводу наступления «вечного мира» в начале 1990-х годов – далеко не первый подобный пример. Запад уже неоднократно объявлял о конце истории. В XVII в. о том же говорили первые либералы во главе с Дж. Локком. Накануне Первой мировой войны о глобальном торжестве западного либерального капитализма писали практически все мыслители вне зависимости от политической ориентации. Даже К. Маркс, предрекавший его неизбежный закат, утверждал, что распространение западного типа хозяйствования и образа жизни во всемирном масштабе неизбежно [Маркс, Энгельс 1955].

В этом смысле Ф. Фукуяма и другие теоретики «конца истории» не оригинальны. Согласно Фукуяме, в современном мире место борьбы идеологий заняла борьба за более эффективную стратегию удовлетворения человеческих потребностей в рамках всемирного общества потребления, т.е. основной спор разворачивается отныне вокруг того, как более эффективно добиться одних и тех же, преимущественно экономических, целей. До окончательной победы либерализма в реальном мире еще далеко, но тем не менее ему нет альтернатив, даже несмотря на всплеск религиозного исламского фундаментализма и национализма. Появление новых могущественных идеологий маловероятно, да и вряд ли они будут в состоянии предложить что-то большее, чем либерализм, в котором уже «решены все прежние противоречия и удовлетворены человеческие потребности» [Фукуяма 2004].

Правда, признается, что «конец истории» не означает отсутствие конфликтов вообще: отдельные проявления идеологического соперничества локализованы «на задворках цивилизации», в границах мировой периферии, которая будет ареной конфликтов еще очень долгое время. Конфликты также возможны и между частями мира или силами, представляющими «историю» и «постисторию». Тем не менее «столбовая дорога» будущего намечалась довольно уверенными штрихами.

В разных формах эти и подобные им оптимистические или умеренно оптимистические идеи, высказанные тонко чувствующими конъюнктуру публицистами, использовались для обоснования того, что в условиях глобализации успех государств определяется не теми средствами, от которых государства зависели в прошлом. Иными словами, уже не военная мощь значима и является залогом выживания и процветания в «уменьшившемся» мире, в котором государства все более взаимозависимы, а другие факторы, включая экономику, инновационность, пресловутую «мягкую силу» и т.п.

Оптимизм конца «холодной войны» казался оправданным почти десятилетие. Возникало впечатление, что мир стал существенно более безопасным, две сверхдержавы более не балансировали на грани ядерного уничтожения друг друга, в том числе и потому, что одна из них прекратила свое существование, а элиты возникших на ее территории новых независимых государств решали более насущные задачи. Началась «перестройка» мировой политики, которая разными государствами планировалась по-разному, но все явно надеялись, что глобализация – явление закономерное и позитивное, а с издержками можно справиться коллективными усилиями.

Спустя почти четверть века оказывается, что безопасность вовсе не гарантируется даже вполне благополучным государствам, границы не являются чем-то раз и навсегда установленным, международные нормы толкуются так, что иногда сложно понять, толкуются ли одни и те же нормы или разные [Бест 2010]. И политики, и представители академического сообщества уже не первый год говорят о том, что мир вступил в период неопределенности и турбулентности.

Почему же тогда снова заговорили о «возвращении геополитики» и даже о начале «новой холодной войны»? Нередко происходящее объясняют ростом новых центров силы, требующих признания за собой иных статусов, нежели им предписывалось после крушения биполярной системы международных отношений, а также теми сложностями, с которыми сталкивается Запад в попытках сохранения правил, которые были установлены в период «холодной войны» или вскоре после ее окончания.