Россия и современный мир №3 / 2015
Шрифт:
В качестве политической силы лагерь Верховного Совета представлял собой разношерстную коалицию различных группировок, не имевшую четкой программы развития страны за исключением пункта, объединявшего всех противников Ельцина и команды Гайдара: решительное ограничение президентской власти и свертывание начатых в январе 1992 г. экономических реформ. Но в качестве государственного института, de-jure обладающего полномочиями конституировать любые изменения политической системы, Съезд и Верховный Совет стали естественным центром притяжения для всех сил, чувствовавших себя проигравшими в результате крушения советской системы, формирования вокруг Бориса Ельцина коалиции победителей (и, соответственно, появления политических аутсайдеров наподобие вице-президента Александра Руцкого) и перехода к радикальному реформированию экономики.
В ретроспективе последних двух десятилетий конфликт президента и парламента, завершившийся переворотом 21 сентября и расстрелом Белого дома 4 октября 1993 г., представляется особенно трагичным как по причине связанных с ним человеческих жертв, так и из-за упущенной исторической возможности учредить новый конституционный порядок на основе политического компромисса. Варианты конституции, которые могли быть согласованы в ходе диалога
Конституция Российской Федерации, одобренная на референдуме 12 декабря 1993 г., фактически кодифицировала тот политический порядок, который установился после силового разгона Верховного Совета. Сами обстоятельства принятия новой конституции в значительной степени детерминируют ее содержание. Как отмечает Андрей Медушевский, «превращение России в конституционное государство стало возможным не путем договора (например, между партиями), но в результате разрыва правовой преемственности, острого конфликта новой легитимности и старой законности, чрезвычайной концентрации полномочий президентской власти, объективно выступавшей гарантом переходного процесса» [Медушевский 2005, с. 86]. Не удивительно, что воспоминания о кровавом исходе политического и конституционного кризисов 1992–1993 гг., а также аргументы, ставящие под сомнение достоверность официально объявленных результатов референдума 12 декабря [см.: Исаков 1996, с. 344–349], мало способствуют консолидации политической нации на основе модели конституционного патриотизма [см.: Sternberger 1990]. Принципиальное значение, однако, имеет преемственность ныне действующей конституции по отношению к предыдущим конституционным актам в том, что касается фундаментальных оснований функционирования политической власти. Принцип разделения властей в этой модели оказывается вторичным. Над триадой «исполнительная / законодательная / судебная власти» возвышается власть как таковая, олицетворением и носителем которой выступает президент. Наличие этой константы в Конституции 1993 г. создало благоприятные условия для последующих трансформаций политического режима. В результате существенные ограничения принципов федерализма, местного самоуправления и политического плюрализма стали возможными без какой-либо серьезной правки текста основного закона. Да и сами изменения конституции не смогут быть действенным механизмом развития правового государства до тех пор, пока не сформируются социально-политические предпосылки демонтажа кратократической надстройки над системой разделения властей без разрушения государства как такового.
Принятие Конституции в декабре 1993 г. имело большое значение с точки зрения сохранения государственного единства и разграничения полномочий между Центром и регионами. 1990-е годы могли войти в историю России как период важнейшего преобразования централизованного государства в федеративное. Однако федерализм так и не стал фундаментом государственности Новой России. Фактическая динамика взаимоотношений между Центром и регионами с большей точностью может быть описана в диапазоне «дезинтеграция / реинтеграция». Начало процессам дезинтеграции было положено так называемым «парадом суверенитетов» автономных образований в составе РСФСР, который проходил с августа по октябрь 1990 г. и был явно инспирирован союзным центром, пытавшимся использовать автономии в качестве рычага давления на новую российскую власть во главе с Борисом Ельциным. Особая опасность «парада суверенитетов» состояла в том, что происходил почти мгновенный скачок от фиктивного федерализма к едва ли не принудительному наполнению содержанием прежде пустых форм. Знаменитая фраза: «Берите столько суверенитета, сколько сможете проглотить», произнесенная 6 августа 1990 г. в Уфе, означала, что Ельцин принимает вызов и готов пойти на передачу лидерам регионов значительного объема полномочий, в обмен, разумеется, на их политическую лояльность и поддержку в противостоянии с Горбачёвым. Однако сыграв на повышение ставок, Ельцин все же не смог заручиться уверенной поддержкой лидеров автономий, представлявших наиболее консервативное крыло партийной номенклатуры. Уже на референдуме по вопросу введения поста президента РСФСР в марте 1991 г. голосование было сорвано в Северной Осетии, Татарстане, Туве и Чечено-Ингушетии (взамен в Татарстане был организован свой собственный референдум о государственном статусе этой республики). С каждым новым витком противостояния между Горбачёвым и Ельциным, а затем между Ельциным и Верховным Советом региональные лидеры добивались все нового расширения своих полномочий и разного рода экономических преференций.
В юридическом отношении «парад суверенитетов» породил неразрешимую коллизию суверенитета государства в составе большего суверенного государства. Подписание 31 марта 1992 г. Федеративного договора между руководством РФ и главами регионов ситуацию усложнило еще более, поскольку парадокс «матрешечного суверенитета» и принцип верховенства местных законов над законами РФ были дополнены ярко выраженным статусным неравенством между республиками, краями, областями, городами федерального значения и малыми автономными образованиями. Сама перспектива превращения России в договорную федерацию таила в себе угрозу распада страны, начало которому фактически уже было положено захватом власти в Грозном Джохаром Дудаевым и провозглашением независимости Чечни. Когда же в ходе нарастающего конфликта между президентом и Верховным Советом лидеры регионов начали выступать в качестве посредников, резко возросла вероятность того, что в рамках возможного урегулирования кризиса окончательная версия федеративного устройства будет принята под их диктовку. Последнего все же не произошло, поскольку после силового разгона Верховного Совета исчезла необходимость и в посредниках. Новая Конституция провозгласила верховенство своих норм по отношению к Федеративному договору, хотя и сохранила отсылки к нему в п. 3 ст. 11,
Опыт социальных и политических изменений в России, странах Восточной и Центральной Европы не позволяет механически оперировать прежними представлениями о трансформациях как о некотором изначально предопределенном движении от исходной точки (точки отклонения) к общей для всех норме рыночной экономики и институтов демократии. Этот детерминистский дискурс был чрезвычайно популярен у российских реформаторов начала 1990-х годов, и именно в этих категориях они обосновывали свою версию экономических реформ. Когда же социальная среда реагировала на эти реформы иначе, чем это было описано в западных учебниках 1980-х годов по макроэкономике, адепты российского неолиберализма невозмутимо констатировали: тем хуже для этой социальной среды, особенно для тех, кто принципиально неспособен адаптироваться к новым условиям 2 . В такой оптике социальные трансформации начинают рассматриваться как процесс, пролонгированный в будущее, по крайней мере до момента ухода старшего и среднего поколений, «застрявших» в советском прошлом.
2
В статье Юрия Лужкова и Гавриила Попова «Еще одно слово о Гайдаре» приводится следующее высказывание лидера команды реформаторов, сделанное в один из самых тяжелых моментов социально-экономического кризиса: «Идут радикальные преобразования, с деньгами сложно, а уход из жизни людей, неспособных противостоять этим преобразованиям, – дело естественное» [Лужков, Попов 2010].
Тезис о предопределенности экономических и политических реформ, сформулированный еще в годы перестройки в известном программном сборнике с красноречивым названием «Иного не дано», в дальнейшем многократно использовался членами гайдаровской команды реформаторов, пытавшихся объявить безальтернативными не только общий курс экономических преобразований, но и конкретные экономические и политические решения начала 1990-х годов. Фактическую и методологическую уязвимость этой тактики отмечают даже некоторые из исследователей, комплиментарно настроенных в отношении реформаторов гайдаровского призыва [см.: Гельман, Травин 2013]. Между тем сам приход в российскую власть Егора Гайдара и его команды объяснялся во многом ситуативными факторами; говорить о безальтернативности тех или иных мер можно лишь применительно к наиболее острым кризисным этапам (к их числу, например, относятся последние недели существования СССР).
Как известно, начало изменениям отношений собственности было положено еще в период горбачёвской перестройки с принятием закона о кооперации, который создал первичные условия для развития предпринимательства. Этим законом, несмотря на многочисленные ограничения и общую нерыночную экономическую среду, сумели воспользоваться сотни тысяч предприимчивых граждан Советского Союза. Многие из них потерпели неудачу, но некоторые добились серьезных успехов и впоследствии сумели перейти в категорию крупных предпринимателей. Вместе с тем создание кооперативов стало способом легализации теневого предпринимательства, являвшегося оборотной стороной советской плановой экономики. Основное же содержание новой экономической активности в период перестройки составляла скрытая номенклатурная приватизация, выражавшаяся в преобразовании ряда отраслевых министерств в концерны, государственных банков – в коммерческие банки, снабженческих организаций – в биржи и т.п. Подлинным авангардом перестроечной номенклатурной приватизации стал комсомольский бизнес, получивший при поддержке центральных партийных органов преференциальные условия развития. К моменту крушения коммунистического режима возникли симбиотические структуры, в которых были представлены и номенклатура, и бывшие теневики, и наиболее удачливые кооператоры. Некоторые из «олигархов» ельцинской эпохи начинали свою карьеру в бизнесе именно в такого рода структурах.
Радикальные экономические изменения, обусловленные коллапсом советской плановой экономики и почти полным параличом институтов власти, начались в 1992 г. Сами реформаторы исходили из того, что на начальном этапе преобразований станут неизбежными крутое падение производства и уровня жизни, затем последует быстрый восстановительный рост, который сменится более устойчивым ростом на основе действия институтов и механизмов рыночной экономики. За этим убеждением стояла ориентация на догоняющее развитие, на то, что Россия с незначительными вариациями способна воспроизвести опыт капиталистического развития стран Запада. На деле, однако, стадия глубокого экономического спада и деградации уровня жизни большинства населения России заняла почти десятилетие.
Первой важнейшей мерой «шоковой терапии» правительства Ельцина–Гайдара стала либерализация цен и торговой деятельности. Пустые полки магазинов наполнились товарами в считанные месяцы, но заплачено за это было галопирующей инфляцией, превысившей в 1992 г. 2500%, и практически полным обесценением сбережений жителей России. Последнее на языке реформаторов называлось «снятием денежного навеса». В результате основная масса населения была отброшена на грань выживания, хотя среди тех, кто в тот момент сделал ставку на торгово-посредническую деятельность, появились и выигравшие. Одним из следствий либерализации цен и фактической конфискации сбережений стала невозможность участия широких слоев населения (в особенности тех, кого можно с известными оговорками называть советским средним классом) в денежной приватизации, которая, кстати, могла бы «нейтрализовать» до 1/3 всей «свободной» денежной массы [см.: Шмелев 1996]. «Шоковая терапия» привела к социальной деградации этих групп, лишив тем самым неолиберальных реформаторов основной базы электоральной поддержки.