Россия молодая (Книга 1)
Шрифт:
– Двинянин должен иметь к нам, господин, страх. Один большой неимоверный страх. Тогда мы будем иметь корабли. Первый день на верфи первый страх. На всю его жизнь - страх. Испуг. Ужас, да, вот как. Больше работают - меньше бить. Меньше работают - больше бить!
Иевлев молчал. Сердце его стучало толчками, щеки горели. Он старался не смотреть на мастера Яна, медленно жующего гретый калачик.
– Быть может, вы желаете выпить чашечку кофе?
– спросил Николс.
– Нет, я не желаю чашечку кофе!
– ответил Иевлев.
– Страх, испуг, ужас - очень хорошо!
– продолжал мастер
– Только так. Иначе нельзя их удержать.
– О!
– сказал мастер Николс.
– Это слишком! Даже ученого медведя не надо всегда бить. Мастер Ян несколько преувеличивает...
Они допили свой кофе. Мастер Николс показал Иевлеву сырое пятно на стене, сказал с усмешкой:
– Сюда надо хороший ковер, не правда ли, господин?
– Если мы сюда попали, то для хорошо, а не для плохо!
– подтвердил мастер Ян.
– Оно так!
– сказал Иевлев, но таким голосом, что оба мастера с живостью на него взглянули.
– Оно так!
– повторил Сильвестр Петрович. Чтобы по-доброму было.
– По-доброму!
– обрадовался Ян.
– По-доброму, по-доброму!
– повторил Николс.
– А чтобы по-доброму, - задыхаясь и не сдерживаясь более, заговорил Иевлев, - а чтобы по-доброму, вы про страх тот, о коем изволили говорить, забудьте на веки вечные, ибо двиняне есть люди ничем не хуже, а может, и лучше вас, господа корабельные мастера. И первый страх, и первый день, и испуг - чтобы я сих слов не слыхивал, ибо сие вам обернется от меня таким страхом, что дорогу в свои родимые места позабудете, и как кофе пить и калачи есть не вспомните...
Мастер Ян открыл рот, мастер Николс вскочил с места.
– Поняли, о чем толкую?
– спросил Иевлев.
– О да, разумеется!
– сказал Николс.
– Идти пора!
Сторонясь Иевлева, оба мастера повязали шеи шарфиками, напялили меховые кацавейки, поверх - смоленые курточки, потом шапочки с наушниками, потом рукавицы. Оба мастера боялись простуды.
В сенцах мастер Ян снял с полки фонарь, засветил, распахнул перед Иевлевым дверь.
Николс вышел к людям - рассказать, каков будет порядок на верфи, как строить корабли. Он думал, что хорошо говорит по-русски, но его почти никто не понимал. Да и не слушали. Зачем слушать? Что узнаешь от этого коротконогого, писклявого, чужого?
Рябов стоял крайним, у самого двинского берега. Рядом с ним зло ухмылялся Семисадов - кормщик, бывший матрос царева корабля. Подалее стоял Митенька, опирался на посошок. За ним вздыхали, слушая мастера Николса, Нил Лонгинов, Копылов. Дальше стояли дед Федор, Аггей, Егорка - тот самый, которого Рябов сманил из монастыря в матросы. Вот тебе и матрос Егорка!
Под дождем во мгле тихо плескалась Двина. Дожди, осенние, тоскливые, заладили без передышки. Поскрипывали, покачивались темные громады барок. Шипя горели караульные и кормовые костры, в слабом сером свете наступающего осеннего утра рядом стояли Иевлев и два иноземных мастера. Рябов узнал Сильвестра Петровича по длинному плащу. Он стоял ссутулившись, втянув голову в плечи. Узнал и решил: "Подойду нынче же! Скажу про цареву грамоту! Пропадать здесь, что ли?"
Попозже, когда совсем рассвело, наступил короткий осенний день и сырой ветер развеял туман, незадолго перед
– Ну, чего доброго-то скажешь?
– спросил Сильвестр Петрович, здороваясь.
Рябов усмехнулся:
– Доброго? Не слыхать нынче доброго. Вот - привели, поставили на корабельное строение.
Сильвестр Петрович вынул из кармана трубку, кисет, приготовился слушать. Рябов более ничего не сказал, не нашелся, как вести беседу.
– Далее говори! Чего замолчал?
– Кормщик я. Не плотник.
– То я слышал. Женка твоя прибегала ко мне, просила отпустить Ивана Савватеевича. Да не в моей воле. Корабли надобно строить, пора флоту быть...
Рябов покраснел, отворотился в сторону.
– Один медник, другой квасник, третий поп беглый, - раздражаясь, громко говорил Иевлев.
– У всякого свое сиротство, горе, нуждишка. Где же корабельных делателей набрать, откуда им быть? Иван Кононович да Тимофей Кочнев в злой обиде на иноземца отъехали отсюда прочь! Другие вовсе в нетях, убежали. Как быть? Как строить? Али вздор сие все, может взаправду не нужны на Руси корабли? Говори, что молчишь?
– Корабли-то нужны!
– молвил кормщик.
– Тут впоперек не скажешь...
– Не скажешь? А тебя отпустить? Его, - он кивнул на проходящего мимо салотопника, - его тоже отпустить? Не свое дело делает? Да ты что, смеешься, что ли? А я свое дело делаю? Я, брат, недорослем голубей гонял, арифметике до семнадцати годов не учен, мое ли дело корабельное строение? Сам видел, сколь море знаю. Как сюда с царевым поездом прибыл, горе да смех, сам ты над нами смеялся. Однако вот я тут, на верфи. Быть флоту, кормщик, - понял? Быть на Руси корабельному делу! Запомнил? И более об сем говорить не будем, некогда, да и не к чему!
Он повернулся, пошел к избе, где ждал его испуганный Осип Баженин.
Скинув плащ, Сильвестр Петрович вытер сырое лицо руками, сел на лавку. Баженин следил за ним взглядом.
– Осип Матвеевич...
– начал было Иевлев.
– Здесь я, Сильвестр Петрович!
– Вижу, что здесь. Избы ты не построил. Трудники...
– Сильвестр Петрович...
Иевлев страшно грохнул кулаком по столу, закричал бешеным, срывающимся голосом:
– Повешу татя, вора, голову отрублю, на рожон воткну! Тебе прибытки твои дороже дела государева! Коли взялся - сдохни, а сделай! Молчи, когда я с тобой говорю, слушай меня...
Погодя Баженин говорил слезливым хитрым голосом:
– Не разорваться мне, Сильвестр Петрович, ты тут кулаком стучишь, воевода у меня на верфи топает, грозится. Я-то один!
– Взял подряд - делай!
– круто ответил Иевлев.
– Не сделаешь - сомну. Почему корабельные дерева по сей день не привезены? Почему столь долго те лиственницы пилишь? Иноземцам доски продавал? Ты с кем торгуешь - с нами али с заморскими негоциантами? Нынче смотрел пеньку - куда такая годится? Увезешь обратно, доставишь новую! Сколько стволов в твоей дубовой роще?.. Что молчишь? Тебе деньги за рощу дадены? Где ей опись?