Россия молодая. Книга 2
Шрифт:
На следующий день, после того как капитан-командор задал офицерам взбучку за книпельную стрельбу, Иван Иванович постучался к нему в каюту и спросил, бывает ли он в доме адмирала Иевлева. Лука Александрович отложил книгу, подумал, прямо взглянул на Рябова, ответил:
– А тебе сие к чему?
– К тому, господин капитан-командор, что мне доподлинно известно: нынче вечером в дому у Сильвестра Петровича ассамблея по жеребию...
Калмыков потер лоб ладонью, подумал.
– Я-то не зван!
– На ассамблею указом государевым никто не зовется. Объявлена всем, кто похощет идти.
– Востер
– Ни разу не быв на ассамблее, желал бы повидать таковую, господин капитан-командор, оттого и знаю...
– Желал бы!
Он протянул руку к книге, полистал страницы, еще передразнил гардемарина:
– Повидать таковую. Каковую – таковую?
Рябов ровным голосом ответил:
– Об сем шутить невместно, господин капитан-командор, а ежели кто пожелает – тот сначала с моей шпагой пошутит...
Калмыков удивился, посмотрел на вдруг побелевшего гардемарина, спросил:
– Белены объелся, что ли?
Иван Иванович молчал.
– Надрать бы тебе уши, дураку! – добродушно произнес Калмыков. – Где сие слыхано – командиру своему шпагой грозиться. Ишь, стоит, побелел весь! Прогоню вот в тычки с корабля – что Апраксину доложишь?
Он встал, прошелся по каюте, спросил:
– И чего это меня никто не боится, а? Денщик на шею сел, гардемарин второй день служит – шпагой грозит. Нет такого офицера на корабле, чтобы деньги у меня в долг не брал, а отдавать – не упомню. Как так?
И со смешным недоумением развел руками.
Иван Иванович сказал негромко:
– Прости, господин капитан-командор, погорячился я. А что тебя никто не боится, оно – к добру. Не боятся, зато за тебя любой в огонь и в воду готов. Я хоть и немного на судне, да наслышан.
– Знаю я их – чертей пегих! – молвил Калмыков и спросил: – Так на ассамблею, что ли?
Задумался, пристально всмотрелся в Рябова, потом сказал:
– Те-те-те! Вон он – некоторый гардемарин, которого все там поджидали, вон он из навигацкого, который долго не ехал. Вера Сильвестровна мне об сем гардемарине сама говорила как о причине меланхолии Ирины Сильвестровны...
Крикнул Спафариева и велел подавать одеваться.
Не более как через полчаса гардемарин и капитан-командор спустились в вельбот. С моря дул ровный попутный ветер; через несколько часов быстрого ходу, и незадолго до весенних сумерек Калмыков в коротком плаще, при шпаге, в треуголке и Рябов в гардемаринском мундире, с отворотами зеленого сукна, в белоснежном тугом шейном платке, в чулках и башмаках – поднялись по деревянным ступенькам на Васильевский остров, прямо против иевлевской усадьбы. Более двух дюжин судов стояло у причала. Калмыков узнал вельбот Апраксина, нарядную, всю в парче и коврах, двенадцативесельную лодку Меншикова, узкую, ходкую, без всяких украшений верейку Петра. Из дома Сильвестра Петровича доносились звуки оркестра, игравшего кто во что горазд. По отдельности были слышны и фагот, и гобой, и труба, и литавры. На крыльце старый, толстый, веселый Памбург поливал из ковшика голову своему другу Варлану. Какие-то незнакомые офицеры отдыхали на весеннем ветру, огромный поручик-преображенец восклицал со слезами в голосе:
– Жизнь за него отдам! Ей-ей, братцы! Пущай берет! Пущай на смерть нынче же посылает. В сей же час...
У каретника, на опрокинутой телеге, на сложенных дровах, просто на земле, где посуше, расположились оборванные, с замученными лицами, заросшие щетиной солдаты – человек с полсотни. Робко, молча слушали они веселый шум ассамблеи, музыку, испуганно поглядывали на офицеров – сытых, хорошо одетых, громкоголосых.
Офицер-преображенец подошел к солдатам, гаркнул:
– Сволочь! Изменники! Всем вам головы рубить, дьяволам, перескокам...
Солдаты встали, вытянулись. Один едва мог стоять, опирался боком на стену сарая. Поручик протянул руку, вытащил солдата вперед, тараща глупые, пьяные глаза, заорал:
– Всех вас решу! Всех до единого.
Калмыков шагнул вперед, поручик уже тащил шпагу из ножен – могло сделаться несчастье. Лука Александрович положил руку на эфес шпаги, сказал строго:
– Повремени решать-то, молокосос, дурак!
И вдруг увидел то, чего не заметил спервоначалу: у всех солдат, у всех до единого были отрублены кисти правой руки.
– Пленные! – объяснил находившийся при солдатах страж. – От шведов давеча перешли. На самую на заставу нашу. Господин полицмейстер никак не мог определить – чего с ними делать. Пригнали сюда, к государеву приезду, а государь уже приехавши.
– Говорю: изменники! – опять крикнул поручик и еще потянулся за своей шпагой, как вдруг огромная рука легла ему на плечо, он завертел головой и слабо охнул: за его спиною, с трубкой в зубах, простоволосый, в потертом адмиральском кафтане стоял Петр. Возле него, быстро и ловко сплевывая шелуху, грыз кедровые орешки Меншиков.
– Государь! Солнышко красное! – взвыл преображенец.
– Надоел ты мне нынче, пустобрех экой! – досадливо сказал Петр и, оттолкнув поручика, вплотную подошел к солдатам.
Они стояли неподвижно, вперив измученные глаза в Петра.
– Ну? Как оно было? – спросил он, неприязненно оглядев их изглоданные лица. – Захотелось шведской молочной каши? Сдались?
И приказал:
– Покажи руки!
Пятьдесят культей вытянулись вперед.
– Говори ты! – приказал Петр старому солдату, который опирался на костыль неподалеку от Рябова. – По порядку сказывай!
Солдат вздохнул, рассказал коротко, что все они попали к шведам в плен ранеными, в бесчувствии. Лежали потом в балагане, уход был хороший, кормление тоже ничего – давали приварок, лепешки из отрубей, воды пить сколько хочешь. Как поправились – построили всех перед балаганом, ждали долго. Погодя на тачке два шведских солдата привезли колоду – вроде тех, на которых мясники рубят мясо. Еще привезли медный котел, разожгли под ним огонь, в том котле кипело масло. Когда все сделали, пришел палач. После палача шведский генерал, с ним переводчик. Именем короля указ прочитал тот переводчик. В указе сказано было, что повелевает король шведский русским пленным, числом пять десятков, отрубить правые руки, дабы, вернувшись в Россию, они всем показывали культи свои, говоря при сем, каково страшно воевать со шведами. А как королевская милость неизреченная есть, то рубить для его милосердия руки нам велено не от плеча, а лишь кисти.