Россия молодая. Книга 2
Шрифт:
Разбудил Ванятку, кинули в верейку топор, лопату, нож от зверя и поплыли к Васильевскому. Солнце стояло уже высоко, остров был тих, только птицы перекликались в молодой березовой листве.
Долго искали место посуше, чтобы выйти на берег, нашли; проголодавшись, поели сухарика, запили невской вкусной водой.
– Чего мы сюда заехали-то, тять? – спросил Ванятка.
– Избу строить надобно! – ответил Рябов. – Жить здесь станем. А поблизости Сильвестр Петровича хоромы возведутся с прошествием времени.
– Избу! Тоже! – разочарованно произнес Ванятка. – Кто же в лесу-то строится? Возвернулись
Рябов усмехнулся, сказал коротко:
– Не моя, брат, воля!
И поставил топором зарубку на старой сосне. Сильвестр Петрович отошел шагов на полсотню и тоже ударил топором – раз и другой...
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
1. ФЛОТА ГАРДЕМАРИН
Еще с вечера Таисья взбодрила сдобное тесто для пирогов, а задолго до рассвета затопила печь и разбудила лоцмана, только ночью вернувшегося из Кроншлота.
Иван Савватеевич, виновато и в то же время строго покашливая, потянулся было за старыми, привычно разношенными рыбацкими бахилами, но Таисья велела нынче одеться во все самое наилучшее, и Рябову пришлось вынуть из сундука туфли с пряжками, камзол с двадцатью четырьмя серебряными пуговками и кафтан с вышитым на рукаве штурвалом и компасом – особый знак, который положено было носить первому лоцману Российского корабельного и морского флоту.
– Может, попозже ризы на себя вздевать? – спросил Рябов. – Обедня, я чай, не враз зачнется?
– При нем станешь одеваться? – спросила в ответ Таисья. – Некоторые гардемарины еще вчера поутру приехали...
Помолчала и вздохнула:
– Лед как бы не тронулся. Я выходила – глядела: взбухла река, вспучилась... Как тогда будем?
– Два года ждали, еще две недели подождем! – молвил лоцман. – Не пропадет парень. На Адмиралтейской стороне дружки у него, и в Литейной. Прокормится...
Он еще раз строго покашлял и стал вколачивать ноги в туфли. От новой обуви у него всегда портилось самочувствие, особенно же не любил он эти плоские, скрипучие и жесткие туфли, которые должен был носить при всяких церемониях. И с чулками он изрядно мучился, они вечно съезжали с ног, их надо было подтягивать и особыми застежками прицеплять к подвязкам.
– Ишь ты, чертова обедня! – ворчал он, прохаживаясь по спаленке, стены которой были вплотную увешаны пучками сухих трав: Таисья унаследовала от покойной бабиньки Евдохи ее умение лечить травами и мазями и не без успеха пользовала болящих моряков на берегу Невы теми же средствами, которыми лечила бабинька Евдоха на далекой Двине. – Ишь ты, с этими туфлями, да пряжками, да чулками! – ворчал кормщик, удерживая себя от более крепких слов. – Вон теперь и ходи цельный день заморской чучелой...
Не надевая камзола и кафтана, он побрился перед маленьким стальным зеркальцем, умылся и стал столбом в дверях, ожидая завтрака.
– Водицы-то принести? – спросил он, накидывая полушубок.
– Наносила уже! – ответила Таисья тем голосом, которым отвечают все жены в случаях таких домашних авралов. – Еще бы завтра вспомнил про водицу-то! Да оденься потеплее, Савватеич, не лето еще!
Савватеичем она стала называть его недавно, и это немного огорчало Рябова.
– Савватеич! – сказал он из сеней. – Выдумала! Стар я, что ли?
Она обернулась, взглянула на него своими всегда горячими глазами и с той улыбкой, от которой у него до сих пор падало сердце, сказала:
– А и не молодешенек, Ванечка, не тот уже, что меня увозом венчаться увозил. Да и как я тебя, такого сокола, позументами обшитого, Ванькой звать буду? Прогонишь меня из избы – куда денусь... Покажись-ка на свет!
Он шагнул вперед с полушубком на одном плече и, предчувствуя подвох, смущенно и просительно посмотрел на Таисью. Она долго в него вглядывалась, держа в руке веник, тяжело дыша от работы, глаза ее щурились, и было видно, что она едва сдерживается, чтобы не захохотать.
– Ну чего? – почти обиженно спросил он. – Чего разбирает?
– Вот перекрещусь! Вот, ей-ей, – торопливо, чтобы договорить не засмеявшись, и все же смеясь, говорила она. – Давеча генерала хоронили, из католиков, что ли... Ну, гроб у него... Ей-ей, Ванечка, ну что вот твой мундир! И позумент пущен! И серебро на нем...
Он, глядя на Таисью, тоже начал посмеиваться, в то же время сердясь. А у нее от смеха проступили на глазах слезы, она махала веником и говорила:
– Ох, Савватеич! Ну кто его тебе выдумал, мундир сей. Лапонька ты моя, для чего оно тебе...
– Вот как отвожу тебя веником! – сказал он, сдерживаясь, чтобы не смеяться. – Нашла хаханьки! Сама говорит: одевай, а сама – смехи!
И хмурясь и улыбаясь в одно и то же время, он вышел из сеней, благодарно и счастливо думая о Таисье, с которой вместе ждать им теперь и старости...
На лавочке возле лоцманского дома сидел совсем хилый, беззубый, белый как лунь финн-рыбак, тот самый рыбацкий староста, который много лет тому назад сказал Петру, что у него, у русского царя, даже по сравнению со старостой рыбаков, – тоже должность немалая.
– Здорово, дединька Эйно! – сказал Рябов. – Чего в избу не идешь?
– Оттыхаю! – сказал старик. – Уморился.
И, поморгав веками без ресниц, со значением произнес:
– Зторово на все четыре ветра!
– Ишь, выучил! – сказал Рябов. – Сколько учил?
Финн подумал, стал загибать пальцы, произнес строго:
– Семь лет.
И положил в рот кусочек жевательного табаку. Рябов закурил трубку, и оба стали смотреть на вздувшуюся, в синих подтеках, в пятнах грязного, талого снега – Неву.