Россия молодая. Книга 2
Шрифт:
– Не ведаю я, не ведаю, о господи преблагий!
– Полно, мин гер, чего ты там не ведаешь! – будил Меншиков. – Спи себе, да и только...
На цыпочках, осторожно вошел Блюментрост, погрозил Меншикову пальцем, вынул из кармана склянку, произнес непонятные слова:
– Эссенция мартис аперативо кум суко поморум, имеет силу разделительную и питательную...
Меншиков понюхал эссенцию, вздохнул, а когда Блюментрост ушел – вылил склянку за полог шатра. Потом от скуки и для препровождения времени сел писать письмо. Писал он очень плохо – составлял буквы друг с другом в кривой ряд и почти перед каждой
«Дарья Михайловна, Варвара Михайловна, здравствуйте на множество лет! Благодарно милости вашей бью челом, что изволите ко мне писать о своем здравии»...
Тут он надолго задумался. На Дарье Михайловне он давно собрался жениться, писал же к обеим сестрам Арсеньевым, жившим у хором царевны Наталии Алексеевны. Надо было в письме тонко и с политесом намекнуть о своем чувстве к Дарье. И Александр Данилыч вновь принялся приставлять буквы друг к дружке:
«Паки благодарствую за вашу ко мне нелицемерную любовь, за любительскую присылку, Дарье Михайловне за сорочку и за алмазное сердце... Не дорого мне алмазное сердце, дорого ваше ко мне любительство...»
Подписался он очень крупными буквами так:
«Губернатор шлюссельбургский и комендант, бомбардир поручик Преображенской и кавалер Александр Меншиков»...
Петр негромко окликнул:
– Данилыч, ты что там кропаешь?
Меншиков слегка порозовел, утер пот со лба, ответил:
– Да так, мин гер, на Преображенское некая писулька...
– Покажи...
– Да, мин гер...
– Покажи! – велел Петр.
Александр Данилыч подал письмо, свечу.
– Ишь ты! – промолвил Петр. – Откуда же ты кавалер?
– Да ведь, мин гер, ну чего, ей-ей, – заговорил Меншиков. – Все так пишут, я-то не хуже иных некоторых...
– Кавалера – замажь! – велел Петр.
Меншиков вздохнул.
Петр сказал назидательно:
– Ты, брат, еще не кавалер, а курицын сын, – то помни крепко. И не заносись. Станешь служить толком – достигнешь и кавалерства. Ложись, спи...
Александр Данилыч замазал чернилами слово «кавалер» и лег спать.
Поутру царю стало легче. Двадцать девятого апреля он со свитою увидел валы Ниеншанца, обложенные полками осадного корпуса Чемберса и Брюса. Дивизия Репнина уже переправилась на правый берег Охты и обложила город Ниен кругом – от Охты до Невы. Там, в меднозеленом вечернем небе таяли дымки шведского селения...
– Туда – море! – сказал Петр, указывая плетью вперед.
От жара у него блестели глаза и на скулах проступил румянец, но всем вокруг него казалось, что он здоров, бодр и весел. Он и в самом деле был весел.
– Верно говорю, Сильвестр? – спросил Петр. – Там оно, море, Балтика? Туда указываю?
– Туда! – ответил Иевлев. – Там оно – Варяжское море. Отсюдова начинался древний путь – из варяг в греки.
Генералы, господа совет, смотрели вперед со всем старанием, но не видели ничего, кроме легкого вечернего туманчика, странного, диковинного неба да шпиля шведской церкви.
2. ПОД НИЕНШАНЦЕМ
Недоставало платформ под мортиры, фашин и туров, нехватало лопаток и кирок, бомб, мешков с шерстью.
С превеликими трудами, под огнем шведских батарей, возвели последнюю траншею и подвели к ней подступы. Егор Резен ставил мортирную кетель – батарею – у озерца, в вершине залива Охты; ставил пушки
После полудня ударили барабаны. Шестьдесят лодок с четырьмя ротами семеновцев и тремя преображенцев пошли вниз по течению реки – для осмотра ее устьев и взморья. С крепостных верков открылась орудийная пальба, но ядра не долетали до флотилии, а гвардейцы кричали шведам срамные слова, понося ихних артиллеристов...
Петр смотрел на тихие речные воды жадно, ни с кем не разговаривал, ждал взморья. Кроме Рябова да Иевлева никто толком не понимал, куда так пристально и неотрывно смотрит бомбардирский капитан...
Ко взморью пришли поздно, уже смеркалось, жемчужный туманчик пал на тихо шепчущие воды; но остро, по-особому маняще пахла морская даль; из туманчика, навстречу флотилии, под косым морским парусом шла лодка финна-рыбаря, сомнений более не оставалось: Балтика...
Долго в молчании Петр курил свою трубочку, долго смотрел вперед, потом вдруг резко вздернул плечом, сказал жестко:
– Корабли надобны, Сильвестр, да много! Флот! Что ж лодки-то...
И велел:
– К берегу!
У прибрежной мызы стоял коротконогий, с обветренным, красным сморщенным личиком финн-рыбак. Белобрысый внучонок жался у его ног.
– Ты кто таков? – спросил Петр старика.
Тот подумал, встал попрямее, выставил вперед подбородок, ответил гордо:
– Кто такоф? Я рипацкий староста. А фот ти кто такоф, а?
Петр серьезно, без усмешки ответил:
– Я русский царь.
Финн сплюнул далеко в воду черную табачную жвачку, посмотрел на Петра, задрав голову, снизу вверх, поморгал, вздохнул, поверив:
– Тоже толшность немалая. Клопот мноко цару, а?
Солдаты-гвардейцы усмехались, стоя вокруг. Петр невесело ответил:
– Много, старик, хлопот. Что верно, то верно. Едва управляемся...
– И я етва управляюсь. Кажтый по-своему телает, кажтый умный сам... Шерти проклятые... Тут рипак Тускала брал сеть, я коворил...
Петр не стал слушать, спросил, не угостит ли его староста на мызе молоком. Финн хитро посмотрел на царя, на Иевлева, на Меншикова, на огромного Рябова, обвел взглядом гвардейцев, ответил:
– Отин раз я укощу всех и сам помирать стану от голот.
Но молока и ржаную лепешку вынес. Гвардейцы купили на соседней мызе странной рыбы – корюшки, пахнущей свежим сеном, развели костер, сварили ушицу. Золотое солнце, рассеивая своим теплым светом туманчик, поднималось над тихими водами. Александр Данилыч раздавал финнам листы, доставленные из Москвы; там было написано, что всем здешним приневским жителям под рукою царя всея великия и малыя и белыя Руси будет покой, справедливость, а разорения им никакого не ждать. Бомбардирский урядник Щепотев, малый толковый, покуда читались листы, торговал у здешних людей двух телок, да доброго кабанчика, да еще бычка. Финны для пробы заломили цену подороже. Щепотев, посетовав на запрос, положил на стол золотой. Финны привели еще коровенку, двух поросят, стали рубить головы уткам и гусям. Щепотев говорил: