Россия молодая. Книга 2
Шрифт:
– Гляди, да не попадись. Узнает кто...
– Я – поздним часом, ночным.
– Кому надобно и ночью видит...
– Нож со мною есть.
Тележку поставили в рощице, коней отпрягли, стреножили, Молчан ушел. Кузнец лежал неподвижно, смотрел в черное, вызвездившее небо, говорил с богом, горько корил его неправдами, что живут на земле, человеческими бедами, страшными несчастьями. Уныло, со злобою гукал филин, настороженно фыркали испуганные чем-то кони. Мерцали бесчисленные, далекие, холодные осенние звезды, – Федосей говорил с ними, как с богом, ругался
Томительно тянулась долгая ночь. Только к рассвету вернулся Молчан. Федосей спросил его, повидал ли он своих. Молчан ответил, что не повидал, не довелось.
– Живы ли?
– Пожег всех боярин Зубов еще в те старопрежние времена! – запрягая коренника, ответил Молчан. – Спалил избу и стариков моих спалил живьем, и сестренку, и брата...
– Живьем?
– Живьем!
– Всех?
– Всех, до единого!
– Да за что же?
– За меня, за то, что я нож поднял на боярина и от его гнева ушел на Волгу...
Днем Кузнец видел, как развернул Молчан чистую тряпицу, в которой собрана была горстка земли, как снова завязал узелочек и спрятал его на груди. Более Молчан не вспоминал и не рассказывал, смотрел так же, как Федосей, перед собою на дорогу, сдвинув брови, крепко сжав губы.
Неподалеку от сельца Усмань Федосей велел Молчану остановиться и попросил постелить дерюжку на взгорье при дороге. Молчан с недоумением взглянул на товарища, сказал, что в сельце способнее будет отдохнуть.
– Нет, – сурово произнес Федосей, – приехал я, друг. Стели – помирать буду.
Молчан постелил. Был погожий, тихий, теплый день. Из сельца доносился благовест, Молчан вспомнил, что нынче воскресенье.
– Звонят! – глухим голосом произнес Федосей. – Ему звонят, богу, чтобы знал: Кузнец идет, обо всем спросит... И спрошу.
Он закрыл глаза, отдыхая, потом велел Молчану вынуть из его сапога золотые, припрятанные там, и забрать деньги к себе. Молчан, не споря, переложил кошелек, сел рядом с Федосеем на дерюжку, погладил его по худому плечу.
– Скоро! – пообещал Кузнец.
– Лежи, лежи!
– Уже нынче не вскочу, не побегу! – усмехнулся Федосей. – Доехал до места. Как оно в подорожной про нас сказано...
Долго вспоминал, потом с веселой важностью произнес:
– По торговой и комерц надобности...
И вдруг, приподнявшись на локтях, иным голосом строго велел:
– Сгоревшими батюшкой да матушкой твоими, Степаныч, братом да сестренкой, всеми сиротами да вдовами, всем горем и слезами, что ведаешь, – поклянись мне в сей час, что не отступишь от дела, кое нами начато, отдашь челобитную, кровью подписанную, не сробеешь ни пытки, ни самой смерти... Один ты теперь, одному-то куда труднее...
Молчан слушал, смотрел в слабо вспыхивающие глаза Кузнеца.
– Говори! – с тревогою попросил тот.
– Сделаю все как надобно! – твердо ответил Молчан. – Ты будь в спокойствии...
– Челобитная-то на мне.
– Знаю.
– Возьми, покуда жив я...
Молчан расстегнул кафтан на
– У нас-то, поди, морозы! – сказал он вдруг.
– Где у нас?
– В Архангельском городе.
– Пожалуй, что и так...
– Клюквы бы кисленькой покушать...
Он кротко вздохнул.
– Похоронишь меня здесь, при дороге. Все веселее: люди едут, какие и песни поют, какие про свои дела толкуют. А на погосте, что ж... лежи с мертвыми...
– Похороню.
– Томно тебе, поди, сидеть-то со мной. Ты в сельцо сходи, погляди, каково там, а я тем временем и справлюсь...
Но Молчан никуда не пошел, сидел возле Федосея, пока тот не впал в предсмертное забытье. Здесь же, поклонившись мертвому и поцеловав его холодеющий лоб, выкопал он взятой у проезжающего мужика лопатой могилу, сюда привез ему плотник из недальней деревеньки некрашеный гроб, сюда в надежде наживы пришел и поп с дьячком. К вечеру, к ветреным сумеркам, под низкими серыми тучами Молчан опустил гроб в могилу, постоял у невысокого холмика, а чуть позже в сельце Усмани, в кабаке, помянул новопреставленного Федосея чаркою водки. Чтобы не терять дорогого времени, всю эту ночь ехал без остановки...
5. В ВОРОНЕЖЕ
Приехав в город, Молчан два дня неотступно искал пути к Апраксину и, как ни бился, сыскать не мог. Здешние приходимцы – нагнанные воеводами по цареву указу лесовые пильщики, самопальные, бронные, пушечные мастера, зелейщики, конопатчики, плотники и столяры – ничего толком не знали, а если кто и знал, то побаивались вымолвить лишнее слово. Корабельные трудники-мужики на упрямые расспросы Молчана только отнекивались да пожимали плечами: Федора Матвеевича – и в личико-то его не видывали, ведать об нем не ведаем, куда нам, неумытым, вверх-то глядеть, за то, пожалуй, и спросят.
Шагая по удивительному своим многолюдством Воронежу, по его слободам, по земляному, пещерному городу, где бедовал рабочий люд, Молчан сердился: «Ну, народ! Сколь много слоняется его здесь – хушь в сажень складывай, а человека не видно».
В тоске вышел на реку, посмотрел корабли, выстроенные нагнанными мужиками: судов было много, стояли в линию, словно красуясь. Маленький мужичок с добрыми детски-голубыми глазками, с льняной бороденкой, в закатанных на жилистых ногах портках, с удовольствием в голосе говорил:
– Вишь, тот-то – баркалона именуется, князя Черкасского постройки. А за ним «Барабан» – боярина Шереметева. Вон «Весы» – кравчего Салтыкова, еще «Сила», да «Отворенные врата», да «Цвет войны» – князя Троекурова...
– Троекурова? – спросил Молчан.
– Его...
– Он построил?
– А как же! – торопливо согласился мужичок. – Его кумпанство...
– Кумпанство, кумпанство! – со злобою в голосе передразнил кроткого мужичка Молчан. – Его кумпанство! Мужики хрип гнут, мужики помирают, кровью изошли, а он – кумпанство!