Ростки миров
Шрифт:
Как за окном посветлело, Игниус уже снова был на ногах. С порога, только бросив взгляд на реку, понял — плохо дело. И наперво отправился по домам набольших. К урезу, по своей каменной тропинке спускался он не один.
— И что значат эти слова? Ты по-людски сказать можешь? Без ваших заморочек и выпендрежа? — староста сердито обернулся от скалы к Игниусу.
— Разве не ты с горящими глазами всегда первый был у костра, где предания рассказывали, да со списков деяния зачитывали? — закряхтел нынешний старейшина, знаток законов и обычаев. — О великой жертве также.
— Какая
— Хватит притворяться и прятаться от правды, горло надсаживая. Всё ты понял, старый, — подала голос Мать. — Человеческая жертва нужна. Как встарь. Не зря вчера жрец о вере и деле говорил, былое вспоминая.
— Сколько? — севшим голосом спросил староста, разом посерев лицом, и одряхлел лет на двадцать, сравнявшись возрастом со старейшиной.
— Свитки говорят, будто трижды приходилось жрецам приносить жертву людскую, чтобы поддержать богиню нашу. Было это…
— Сколько?! — рыкнул староста.
— Трое, — выдавил Игниус и отвернулся. — Молодых.
— Как хотите, а девок не дам, — тишину разорвал низкий, грудной голос Матери, Игниус с молодости, как разошлись их дороги, так называл её даже в сердце. — Деревня, считай, вымирает. Третий год нового лица не видно. Словно одни мы пред туманом и смертью остались на берегу. Если чудища не сожрут к концу года, то на девок вся надежда. Дороже крови они теперь.
— Не вздумай такое при всех ляпнуть, — Игниус зло уставился на вздорную бабу.
— А то глупцы они, да глаз своих не имеют, — Мать лишь повысила спокойный голос, смело глядя ему в лицо. — От соседей ни весточки, бродячий торговец не заходит, мытарь и тот сгинул!
— Никшни! — между Игниусом и Матерью встал старейшина. Помолчал. Глухо сказал, глядя себе под ноги. — Вечером сход устроим. Огласим. Предки кидали жребий среди всех неженатых и незамужних, кто из родительского дома выселился. Такой же обряд проведём, только среди парней. Жрец?
— Сегодня жертвенной молитвы не будет, — глухо ответил Игниус.
— Добре.
Сотни лет минуло со страшных дней бегства людей от чудовищ. И сотни лет длилась история деревни, Пусть не было у неё имени всем известного, но даже последний бродяга, кого дорога привела на берег, редко когда решался задирать местных. И не страх голи перекатной перед местными крепкими мужиками сдерживал его. Память. Простая память людская, что из века в век говорила об отличии тех, кто жил, каждый день глядя на туман.
Сколько таких сёл лежало на груди земли-матушки? Кто ж его знает? Кто сосчитает? Широко разбросала косы свои Гмаранга, созданий своих спасти пытаясь. Далеко, быстро человеки бежали от смерти. Но не все. Чаще в те годы богиня средь людей ходила, больше тогда было тех, кто близки к ней были, кто лично слова её слышал. Говорят, что и внуки её ещё по земле ходили. Оттого и знали точно человеки, что, да как случилось в день спасения.
Знали, да помнили и сейчас о том, что чудовищ в тот день было столько, что заваливали они воды своими тушами ужасными, перехлёстывая тёмной пеной через косы богини. Многие тысячи тысяч людей бежали, не помня себя от страха, но тысячи к берегам сотворённых рек вернулись с внуками богини, да жрецами во главе. Возвратились, чарованой сталью встретили чудищ и к косам богини пробились сквозь их полчища, да кровь свою воде рек отдали. И не десяток, не сотню капель с жилы, а горло себе вскрывали, да с берега сами бросались, чтобы чудовищ развеять. Так и бились сутки от полдня до полдня люди, чудища и два бога. Пока верх Гмаранга с человеками не взяла.
Уцелевшие после жертвы так по берегам, в местах битвы своей и стали жить, да детям заповедали. И любой, даже самый богатый купец, случись ему в эту глухомань забраться, помнил об том, да нос шибко не задирал, а сам обязательно на мостки спускался, да кровь отдавал, богиню чтил.
Не думал Игниус, что придётся ему не просто в шкуру предка влезть, а вдвое от лиха их себе на плечи взвалить. Они в тот день выбирали среди себя, а ему придётся среди других. Сам он смело, не смело, но в воды богини твёрдо шагнул бы, не дрогнул. Но записи старые прямо указывали, от кого больше пользы будет в жертве. Таких стариков, как он, десять должно кровь до капли отдать, чтобы с молодым сравниться. И то, хватит ли?
Так что дрожали, тряслись руки Игниуса, как бы он не крепился. С ненавистью бросил три красных шара в кувшин и встряхнул его, намертво губы сжимая. Двинулся по кругу. Одна за другой, такие разные: сильные, худые, загорелые, в шрамах, чернилах и одинаково молодые руки ныряли в широкий зев судьбы.
— Теперь все — разжимайте.
Тишину над деревней разорвал стон матерей. Мужики стояли молча, лишь хрустели сжимаемые кулаки. Игниус же закрыл глаза, чтобы не видеть красный шар на знакомой руке.
— Ночь вам, чтоб дела свои завершить, — слова старейшины падали, словно камни в реку, на миг заглушая стон, что после лишь сильнее звучал.
Эту ночь Игниус не спал. Бездумно сидел за столом в своей избе, лишь доливал масло в светильничек, да смотрел на чадящий фитилёк, который колыхался и едва не тух от его дыхания. А уж стоит ему только дунуть и короткая, неверная жизнь его закончится, ничего не оставив после себя. Лишь тьму. Как и три молодые жизни, что завтра по его слову отдадут себя богине.
Лишь рассвет заставил Игниуса отбросить мысли и медленно встать, придерживаясь за стену. Он уже стар и ночное бдение не прошло даром. А теперь его ждёт ещё одна ноша. Как бы спина не надорвалась. Игниус заглянул в старый чулан, отыскал прочную клюку, отполированную руками ещё его наставника, тяжело опираясь на неё, вышел за дверь. К реке не отправился. Пропустил, впервые за долгие годы, как стал жрецом, этот обязательный путь. Голос его, громкий, словно не было бессонной ночи и раздумий, поднимался над хатами. Лишь перестук клюки по утоптанной земле новым звуком вплетался в слова, странно и отчётливо слышимый в утренней звонкой тишине.