Ротмистр Гордеев 3
Шрифт:
— Не стоит недооценивать врага. Тем более, против нас императорская гвардия. Надеюсь, наша вылазка прояснит ситуацию.
Цирус мнется.
— Господин ротмистр, а если от Куропаткина снова поступит приказ отходить на прежние позиции?..
Хм… Не хотелось бы подставлять Цируса.
— Я ваш непосредственный командир, поэтому выполняйте мои приказы и ссылайтесь на меня… А вообще, надеюсь, приказ от наместника поступит раньше, — стараюсь придать своему голосу уверенность, которой, на самом деле, нет. Дай бог,
Отдаю последние распоряжения:
— Стрелкам иметь тройной боезапас под рукой. Пулеметным расчётам так же. И пусть следят, что вода у «максимок» не кончалась. Впрочем, Жалдырин с Буденным свое дело знают крепко.
Поручик тянет руку откозырять.
— Федор Федорыч, я не закончил. Что с гранатами?
— Запас ручных доставили из полковых мастерских, а вот с зарядами для гранатометов — увы.
Н-да… не поспевают наши скромные производственные мощности за безмерными аппетитами войны.
— Хорошо, я вас понял… Ступайте, поручик.
Цирус, наконец, козыряет и уходит выполнять распоряжения.
— Не перестаю удивляться вам, Николай Михалыч, — Скоропадский дружески пожимает мне руку, — Все сами норовите. Не доверяете подчиненным?
— Доверяю. Хочешь сделать хорошо — делай сам.
— Цицерон или Цезарь?
— Да кто ж их латинян разберет? Может, и Марк Аврелий[1].
— Надо будет запомнить. Хорошо сказано!
— Ну, что, братцы, — обращаюсь к братьям-казакам, — пошалим, как прежде?
Оборотень и характерник усмехаются в усы.
— Отчего ж не пошалить!
— Только поосторожнее, чтоб, значит, без шороха! — предупреждаю я.
Накидываем поверх формы наши накидки-лохматки. Проверяем оружие, чтобы было готово и не звякало, не брякало.
Смеркается. День был долгим, тяжелым и кровавым, и он еще не закончился.
Осторожно перекатываемся через бруствер и, извиваясь ужами, ползем по-пластунски в сторону позиций противника — бывшей второй линии японских окопов, ставших первой.
Местность неровная — взгорье. Высоты, прикрывающие Ляоян, тянутся к югу Ляодунского полуострова. Складок рельефа, где можно укрыться от вражеских взглядов, хватает. К тому же многочисленные воронки, оставшиеся после артиллерийских дуэлей обеих противостоящих в битве сторон…
Влажная поначалу земля по мере приближения к вражеским позициям все больше начинает походить на болото. Эдак скоро зачавкает! Спасибо Горощене за ливень, остудивший желание японцев немедленно контратаковать занятые нами их окопы.
Подозрительный шорох в очередной воронке. Еле слышный, на самой грани слуха.
Делаю знак своим спутникам остановиться и замереть.
Почти не дышим…
В воронке, явно, кто-то есть. Амулет под гимнастёркой тихо покалывает кожу на груди. Только демонов нам и не хватало!
Снова знак казакам. Почти синхронно достаем из ножен: Лукашины — кинжалы, а я — трофейный вакидзаси.
Прислушиваюсь еще раз — в воронке точно кто-то есть, да и амулет не врет.
Киваю братьям — пора! и одновременно все трое мы перемахиваем через край воронки и валимся на трех японцев: двух, вполне себе, человекообразных, и одного тэнгу (вот на кого, оказывается, среагировал мой амулет).
Слава богу, нас не ждали. Братья Лукашины без особых усилий справляются со своими противниками. Один захлебывается кровью из перерезанного горла. Второй оседает безвольным мешком после удара оборотня в висок.
А вот мне с тэнгу приходится повозиться. Крылатый демон успевает перехватить мою руку с клинком. Выворачивает ее ловким болевым приемом, так что пальцы мои моментально немеют и едва не разжимаются. Только чудом удаётся удержать в ней вакидзаси, хотя боль чудовищная.
Тэнгу пытается взлететь, хлопая своим крыльями, но я крепко вцепляюсь в его мундир левой рукой. Ему почти удается оторвать меня от земли, когда он решает одним ударом избавиться от меня.
Клюв демона устремляется мне точно в глаз, и тут характерник хватает его за сапог и резко дергает вниз. Чудовище валится на землю. Удар Тимофея ему в голову в основание шеи, лишает демона сознания.
— Пакуем их, и назад, — шепотом, сдавленным от боли в поврежденной руке приказываю я.
Правая рука, пострадавшая от приема тэнгу, опухает на глазах. Пальцев я не чувствую, а предплечье от запястья и до локтя словно горит огнем. На несколько мгновений я просто отключаюсь, провалившись в черное забытье.
— Вашбродь… Вашбродь… — шепот Тимофея пробивается ко мне, как сквозь вату.
Я с трудом открываю глаза — пальцы характерника обхватили мое пострадавшее запястье, что-то повернули, дернули. Раздается хруст… И меня вырубает обратно в черное ничто-нигде-никогда.
Меня трясут, тормошат, шепчут в ухо «Вашбродь, очнитесь…»
Но, кто бы знал, как неохота выплывать из темноты бессознания, в темноту окружающего мира…
Разлепляю веки.
Казак поддерживает мою голову шершавой ладонью под затылком. Прислушиваюсь к ощущениям в руке. Она все еще ноет, но пальцы уже слушаются.
— Порядок, вашбродь, я вывих вправил, — шепчет Тимофей. — Перелома нет, считай, к утру, как новенькая будет.
— Спасибо!
— Дело житейское! Уходить надо. Япошки чевой-то зашевелились у себя в окопах.
Уходить, так уходит. Я не прочь.
Ползем назад с двумя «языками» на плечах. Тащат их Тимофей с Иваном, а я — так, налегке, правая рука все еще слушается меня с трудом.
Вломили казачки им крепко, пленники пока так и не пришли в себя. А вот японцы, нас, походу срисовали. До наших окопов считанные метры, а со стороны противника — густая ружейная трескотня, свист пуль вокруг.