Ротмистр Гордеев 3
Шрифт:
Валимся через бруствер в наши окопы. Прямо в руки бойцов. Прижимаю к себе травмированную руку — зацепил при спуске в окоп, и тут же отозвалось глухой, сильной болью.
— Николя!.. Николай Михалыч, вы ранены?! — пальцы Сони обхватывают мои плечи, глаза девушки с тревогой смотрят прямо в глаза.
— Пустяки, Сонечка, на нас ни царапины.
— А рука?
— Вывихнул, когда сцепились с японским секретом. Тимофей вправил, до свадьбы заживет.
Прикусываю себе язык. Даже в темноте
— Софья Александровна, а вы зачем здесь? Почему оставили раненых?
— Всех тяжелых отправили в тыл. Легкие решили остаться на позициях, не хотят прохлаждаться в тылу, когда на передовой вот-вот начнется. А я решила… вдруг в вашей разведке зацепит кого. — И самым возможным из всех строгих голосов добавляет, — Давайте вашу руку.
Протягиваю ей травмированную конечность. Тонкие пальцы нежно ощупывают запястье. Наклонюсь к Сониному ушку и шепчу еле слышно.
— И руку, и сердце…
Взмах густых ресниц, девушка буквально пронзает меня своим взглядом.
— Не шутите так, Николя. Это скверно.
— Я и не думаю шутить, Софья Александровна…
— Господин ротмистр, вашбродь… — Иван деликатно трогает меня за плечо, — один «язык» — тогось… Преставился.
Поворачиваюсь к казаку, резко, едва не вырвав руку из пальцев Сони.
— Как так?
— Пуля в спину от своих ему прилетела. Видать, когда палить по нам начали, зацепило.
Пленный японец отмучился. Пуля вошла под левую лопатку, видимо, зацепила, артерию — вся спина у жмура в крови.
— А второй?
— Клювастый-то? Жив, очухался уже.
Наклоняюсь над связанным тэнгу, разматываю ремешок, которым казаки спеленали его клюв. Тот щелкает клювом, клекочет что-то по-японски.
— Кто такой? Имя, звание? Что делали на нейтральной полосе?
Тэнгу продолжает клекотать зло на японском. Без толмача не разобраться.
— Кто-то понимает по-японски?
— Господин ротмистр, позвольте попробовать? — ко мне протискивается рядовой с погонами «вольнопера». Похоже, из бойцов Кошелева. — Вольноопределяющийся Красиков.
— Откуда знаете японский?
— Изучал в Петербургском университете.
— Из студентов?
— Вольнослушатель.
— Попробуйте спросить его о звании, подразделении и задаче, которую их группа выполняла на нейтральной полосе?
Красиков, тщательно подбирая слова, наклоняется над пленным тэнгу.
Крылатый что-то презрительно клекочет ему в ответ и, похоже, сплевывает на сапоги толмача. Пунцовый от ярости вольноопределяющийся поворачивается ко мне.
— Он, говорит, господин ротмистр, никто из нас не встретит рассвет. Ругается поносными словами.
— Ну, насчёт рассвета, это мы еще поглядим.
Приказываю отправить пленника в тыл. Там есть, кому развязать этому существу язык.
— Обсудим ситуацию, господа? — оборачиваюсь к Скоропадскому с Кошелевым. — Могу уверенно сказать, что японцы затевают ночью какую-то пакость. Скорее всего, к рассвету ждать атаки.
— К рассвету?
— В «час быка». В самый темный час. Час власти смерти, черного шаманства и злых духов.
— Это во сколько по-нашему? — Кошелев раскрывает портсигар и предлагает нам с будущим гетманом папиросы.
— С часу ночи до трех.
Разминаем пальцами бумажные гильзы, сплющиваем, как здесь и сейчас принято, прикуриваем от спички, поднесённой Скоропадским. Жду, пока Кошелев и Скоропадский прикурят сами, дую на дрожащий огонек на кончике спички. Гашу.
— А сами, господин ротмистр? — Кошелев отбрасывает в сторону обгоревшую спичку.
— От одной спички больше двух не прикуривают. Меня буры научили в Трансваале, — привираю, конечно, если буры кого и учили, то настоящего Гордеева, чье сознание сейчас неизвестно где пребывает.
Сам я эту прекрасную байку уже не помню, где прочитал.
— Так, а в чем суть? — Кошелев второй спичкой дает мне прикурить.
— Когда от одной спички прикуривает первый — бур заряжает ружье, когда прикуривает второй — бур прицеливается, когда третий — бур стреляет. Буры хорошие стрелки. Японцы тоже неплохие. Не надо давать врагу лишнего шанса.
Курим, прикрывая тлеющие огоньки папирос ладонями.
— Думаю, надо дать людям поспать хотя бы пару часов, — Скоропадский сминает окурок и втаптывает его сапогом в дно окопа. А за полчаса до этого вашего «часа быка» поднять всех. Но тихо, чтобы не спугнуть японца.
— Дельная мысль, господа.
Расходимся по своим подразделениям.
Темное небо затянуто тучами — звезд не видно. Нахожу Соню, она сидит в блиндаже, перевязывая руку кому-то из казаков Скоропадского. Пламя керосиновой лампы бьется в стеклянной колбе, разбрасывая по дощатым стенам прихотливые изгибающиеся тени. Громко трещат цикады. Почти оглушительно. Странно, в окопах их не так слышно. Соня тихонько напевает себе под нос…
'Вам не понять моей печали,
Когда растерзаны тоской,
Надолго вдаль не провожали
Того, кто властвует душой…[2]'
Она не замечает меня, вся поглощенная пациентом. Затянут последний узелок.
— Не туго? — Участливо спрашивает берегиня казака.
— Да, что вы, барышня… — басит казак, замечает меня и тут же тянется вскочить во фрунт, — Виноват, вашбродь, заслушался, как барышня поет.
— Береги руку, Сеня, — напутствует она пациента.
Тот выходит от нее с блаженной улыбкой.
— Вы и имя его уже знаете, Соня?