Ротмистр Гордеев 3
Шрифт:
— А как же вы? — вздрагивает он.
Успокаиваю легендарного журналиста:
— А нас здесь уже не будет. Выполняйте.
— Слушаюсь!
Глядя вслед бегущему вслед за Соней Гиляровскому, успеваю подумать, что хотя бы этих двоих я спас от верной смерти.
Теперь, к бою!
Враг уже в пределах досягаемости ружейного и пулеметного огня. Продолжает наступление стройными рядами под развернутыми знаменами без единого выстрела под бравурную музыку.
— Как на параде идут, рисоеды, — Фрейзен прищурившись,
— Воевать, поручик.
И уже громко, для всех:
— Огонь! Беглый!
Сухая винтовочная трескотня мне ответом.
Бьют пулеметы. Падают убитые, но враг продолжает идти, перестраивая и смыкая цепи на месте погибших.
Жуткое зрелище. Ещё и оркестр с музыкой. Что ж, самурай мёртв, даже если еще пока жив. Только он не догадывается об этом. Пока…
Приникаю к прицелу и как в тире расстреливаю всю обойму. Приближающиеся фигурки падают. Некоторые встают и снова идут.
Перезаряжаю винтовку. Фрейзен смотрит на меня безумными глазами.
— Они, что совсем смерти не боятся?
— Это особая философия, тёзка. Только сейчас она же и работает против них.
— Простите, но как?
— А вот так. На мишени, а одно загляденье. Выбирай любую…
Японцы все ближе. Вместе с бравурными звуками теперь долетают сквозь треск пальбы и слова песни, которой самураи бодро себя подгоняют в свою атаку.
'Митти ва роппяку хатидзи: ри
Нагато но ура о фунадэ ситэ
Хая футтосэ о фурусато но
Яма о харука ни нагамурабэ!..'[1]
— Хорошо поют, — усмехается Фрейзен.
После моих слов к нему вернулось душевное равновесие.
Японцы падают под нашими пулями, но продолжают идти вперед.
Слева замолкает пулемет. Либо перегрелся, либо кончились патроны у Жалдырина.
Пулемет Буденного справа выдает короткие по несколько патронов очереди. У всех боеприпасы на исходе.
А японцы, хоть и изрядно поредевшие, еще не сделали ни одного выстрела. И по-прежнему, сохраняют численное преимущество.
Неожиданно один из рядовых, прибывших за мной с Фрейзеном, отбрасывает винтовку в сторону и с диким испуганным воем выскакивает из окопа и бежит в тыл.
Фрейзен со злостью смотрит на удаляющуюся фигуру.
— Вот каналья…
— Бросьте, поручик, не судите строго, тут любой струхнет до мокрых штанов, — остужаю порыв его злобы я.
— И вы? — недоверчиво округляет глаза он.
— И я. Что я не человек что ли?
— Даже не знаю, что вам и сказать…
Выстрел. Сухо щелкает боек револьвера — барабан пуст.
Торопливо перезаряжаюсь. Дрожащими пальцами засовываю латунные цилиндрики в воняющие кислым сгоревшим порохом каморы барабана.
Целюсь. В прорези прицела уже близкая фигура какого-то японского лейтенанта чуть впереди шеренги своих солдат с примкнутыми жалами штыков.
Выстрел.
Лейтенант заваливается вбок. Но его шеренга не сбивается с темпа. Разинутые рты выталкивают из себя бодрое:
'Сора но кумора мо ке: харэта
Хитокава такаки Фудзи но яма
Минэ но сираюки киюру то мо
Тэгара о татэси масура но
Хомарэ ва нагаку цукидзаран!'[2]
Делаю еще шесть выстрелов. Все, наган бесполезен.
Но есть брошенная сбежавшим рядовым винтовка. Хватаю её, передёргиваю затвор, патрон в патроннике, палец на спусковом крючке.
Ловлю в прицел очередного японца. Бац!
Японец, как ни в чем не бывало, прет на нас. Целюсь еще раз. Бац… Снова мажу.
— Поручик, у вашего бойца, что, винтовка не пристреляна?
— Не знаю, господин ротмистр, мне их придали из комендантской роты. Бог их знает, что там пристреляно, что нет.
Вот зараза!
Японцы уже в нескольких шагах от наших окопов. Неожиданно вскидывают свои винтовки к плечам и дают на ходу залп.
Пуля обжигает правое ухо. Шея сразу становится мокрой.
Фрейзен заваливается на спину — в его лбу наливается кровью небольшая дырочка входного отверстия.
Отвоевался поручик… Жаль, хороший бы из него мог выйти вояка, честный.
— Банзай! — вылетает с хрипом из разинутых ртов японцев!
Они сыплются в окоп, словно горох из перезревшего и лопнувшего стручка.
Втыкаю штык бесполезной винтовки сбежавшего бойца в ногу ближайшего японца.
— Получи, гад!
Штык сгибается, угодив в толстый суконный шов.
Твою ж мать!..
Отскакиваю назад, упираясь в стенку окопа, чтобы не быть насаженным в свою очередь на тык своего противника, перехватываю винтовка за ствол, как дубинку и обрушиваю приклад на желто-смуглое лицо японского солдата, превращая его в кровавое месиво.
Он валится на дно окопа, и я успеваю подхватить его винтовку, принять на штык очередного противника, пытающегося сразу после моего удара запихнуть обратно в распоротый живот осклизлые лиловые петли кишок.
Теперь есть пространство для выстрела, расстреливаю боезапас трофейной «арисаки» по врагам. Безбожно мажу в тесноте, спешке и суматохе боя. Но всё же пару противников удается вывести из строя.
В окопной тесноте бой превращается в кровавую суетливую мясорубку. В ход идут не только винтовки и сабли, но и кулаки и даже зубы. Выстрелов почти не слышно, лишь яростные крики сцепившихся противников, стоны, вопли боли, трёхэтажный русский и японский мат.
Трофейную японскую винтовку я давно уже бросил. Рублюсь шашкой и трофейным вакидзаси. Под ногами мертвые и раненые японцы и свои.