Ротмистр Гордеев 3
Шрифт:
[6] «Goddam» — «Черт тебя дери» (англ.)
Глава 10
— Давай, Михалыч! Земля всем ребятам пускай будет пухом…
Гиляровский протягивает мне плоскую серебряную фляжку и воровато оглядывается на дверь. Вроде желающих побеспокоить нас нет.
Прикладываюсь. Делаю большой глоток и едва не задыхаюсь. Аж слезы из глаз.
— Ч-что это? К-какая крепкая в-водка…
— Водка? Обижаешь, ротмистр! Чистый спирт. Медицинский. На-ка, закуси.
Гиляровский
Хрущу. Гиляровский забирает у меня фляжку и сам прикладывается. Крякает. Занюхивает сухариком и отправляет в рот. Теперь хрустим на пару.
— Г-где достали, Владимир Ал-лексеевич?
— Тут и достал. В госпитале. Нет ничего невозможного. Просто надо иметь правильный подход к людям, — Дядя Гиляй прислушивается к шагам в коридоре, прячет в карман свитки серебряную фляжку.
Вовремя. Дверь в палату открывается. Входит та самая молоденькая сестричка-берегиня, что дежурила, когда я впервые очнулся здесь в госпитале. В руках поднос с двумя чашками чая, сахарницей и блюдцем с тонко нарезанными лимонными дольками.
— Угощайтесь, Владимир Алексеевич, — смотрит она на Гиляровского.
Тот благосклонно кивает.
— Угощайтесь, Николай Михайлович…
Сестра милосердия ставит поднос на тумбочку.
— Спасибо, Дашуля, золотая ты моя, — Гиляровский галантно целует девушке руку.
Надо же, и имя сестрички узнал. И отношения завел. И ароматным китайским чаем с лимоном обеспечил наш разговор….
А я именем девушки даже и не поинтересовался.
Даша рдеет, что маков цвет, бросает на Гиляровского почти влюбленный взгляд. Хотя по меркам этого времени он почти старик — ему около полтинника. А в мое время и в моем мире он был бы почти молодым человеком.
Словно в подтверждение моих слов, Гиляровский задорно подкручивает пальцами свои роскошные «запорожские» усищи.
— Дашенька, мы тут посидим, побалакаем с Николаем Михайловичем…
Даша ретируется, не спуская с Дяди Гиляя восторженных глаз. Крепко, видать, закружил берегине голову.
Делаю пару глотков ароматного сладкого чая. Гиляровский смотрит на меня внимательно.
— А ведь вы мне, Николай Михалыч, жизнь спасли, отправив с Софьей Александровной в тыл.
Собственно, так и задумывалось.
— Влад-димир Ал-лексеевич, мы — л-дюди военные, к с-смерти при-ивычные, а вы все же, ч-человек ш-штатский. — И тут же поправляюсь, вспомнив, о военном прошлом Гиляровского, — В н-нынешнем с-статусе.
— Даже не знаю, спасибо вам говорить или обидеться… В прочем, это дела прошлые. Вы меня просто видеть хотели, или какой интерес конкретный имеете?
Гиляровский проницателен. Этакий русский Шерлок Холмс.
— В-видеть вас м-мне в-всегда удовольст-твие. С-слыхали ли вы о нашем с Соколово-Струниным инциденте?
Гиляровский хмыкает.
— Зря вы его так, Николай Михалыч.
— Э-это в в-вас ж-журналистская со-солидарность г-говорит?
Несколько мгновений Гиляровский думает, видимо, формулирует, как ему доступно втолковать свою мысль.
— Несколько лет назад, почти в самом начале нынешнего царствования, правительство решило аннулировать некоторые университетские права и свободы, узаконенные еще позапрошлым царствованием. Слыхали про это?
Не слыхал, но делаю этакий жест Гиляровскому, мол, кто же не знает, продолжайте.
— Студенты, дело молодое, горячее, взбеленились. Манифестации, красные флаги, прокламации, обструкция реакционной профессуре. Все, как молодежь любит. Правительство закусило удила. Министром народного просвещения тогда был Боголепов Николай Палыч. Лембой[1] — из той самой «реакционной профессуры», дважды, замечу, ректор Московского императорского университета. Вот он и отдал приказ: во-первых, вернуть в учебные заведения телесные наказания, а, во-вторых, непокорных студентов забривать в солдаты. Что тут началось! — Гиляровский взволнованно качает головой. — Студентов хватали прямо на лекциях — и в строй, а у вашего брата, офицерского, чуть что не так — сразу в зубы. Это сейчас еще и полегче стало!
— У-у м-меня т-такое не в з-заводе! — вскидываюсь с обидой я.
— Не о вас речь, Николай Михалыч, но офицерство наше в общей массе… — Гиляровский досадливо машет рукой. — Так вот, на почве рукоприкладства несколько студентов покончили с собой. Кто в петлю намылился, а пара человек облили себя керосином в знак протеста и подожглись. Претерпели смерть мученическую, аки старообрядцы в дни гонений.
Ничего себе тут кипели страсти… Как всегда: то, о чём нам врала советская пропаганда, оказалось правдой.
— И ч-чем же в-все ус-спокоилось?
— Правительство отменило приказ. Забритых вернули в университеты. Но студенты Боголепову этого не простили. Четыре года назад один из «забритых» пришел в приемную министра и выпустил в него цельный барабан серебряных пуль. Студента в каторгу, хотя треть присяжных хотела его оправдать. Но с каторги он сбежал за границу.
— А причем тут Соколово-Струнин? — не понимаю я.
— Так это Яков и был! Тот студент, что министра застрелил.
— Министр, конечно, самодур, но стрелять во власть…
— Николай Михалыч, у нас в России и в царей бомбы кидали. Не то, что в министров.
Да уж, и как я мог забыть про народовольцев и прочих эсеров. Бомба и револьвер — тот еще аргумент в споре с властями. О чем и не преминул, заикаясь, сообщить своему собеседнику.
Гиляровский вздыхает.
— А если власть другого аргумента не понимает?
— Д-дикость к-акая-то.
— Так и страна у нас, дикая. Случилось мне как-то ехать от Москвы до Вятки, так я наслушался, о чем ямщики рассказывали, чтобы дорогу скоротать. Да и в Сибири потом видел тому примеров достаточно.