Ротмистр Гордеев
Шрифт:
– Слушаю вас, штабс-капитан, - нарочно упускаю «господина» при обращению к старшему по должности.
На войне такое разрешается, но Вержбицкого задевает.
– Говорят, вы во время похода вы путались с какой-то китайской обезьянкой… На вашем месте, я бы сходил проверился на дурную болезнь.
Взрываюсь от гнева. Готов переносить любые упрёки и ругательства в свой адрес, на войне, как на войне, но эта штабная сволочь позволила себе назвать Ли Юань-Фэн, которая не только пришлась мне по душе, но
Стремительно реагирую и отправляю Вержбицого в нокаут коротким прямым в челюсть. Он падает, как подрубленный прямиком в грязь.
– Вы с ума сошли! – вырастает из ниоткуда подполковник. – Что вы себе позволяете?
– Виноват, - лгу я, и Али Кули Мирза это прекрасно понимает.
– За то, что посмели ударить старшего по должности, сдайте оружие, штабс-ротмистр и отправляйтесь на гауптвахту. Пока что на пять суток. Дальше я решу, что с вами сделать, – былой симпатии в голосе подполковника уже нет.
Вержбицкого поднимают, отряхивают. Он с трудом очухивается, но его взгляд до сих пор мутный. Прилетело ему знатно, злорадно отмечаю я, как минимум, – выбил зуб, вон, по щеке тонкой струйкой течёт кровь.
Будет знать, гадёныш, что со мной шутки плохи, ради удовольствия дать ему по морде, готов сидеть на губе хоть целый месяц.
Ну, а если поступят по всей строгости закона… Что ж, как говорится: дальше фронта не пошлют, меньше взвода не дадут. Если в рядовые разжалуют, так и хрен с ним! Не страшно!
Выполняю приказ начальства, сдаю шашку и револьвер и отправляюсь на гаупвахту.
Гауптвахта – громкое слово, в действительности, это обычная китайская халупа с тонкими стенками, которые можно проковырять пальцем. На окнах решётки, но, сдаётся мне, при желании их можно вырвать руками с «мясом».
Меня встречает сонный унтер, регистрирует в журнале и провожает к камере, то есть к комнатушке два метра на два, где, как выясняется, уже есть один сиделец: поручик-сапёр.
– Вечер в хату, - смеюсь я и протягиваю арестанту руку. – Будем соседями, штабс-ротмистр Гордеев, можно просто – Николай.
– Поручик Степанов, можно просто Степан, - представляется он.
– Случаем, не Степан Степанович?
– Именно так, по батюшке Степанович, - спокойно отвечает тот, должно быть уже привык к зубоскальству.
К счастью, на губе есть послабления: разрешается днём лежать на жёстких топчанах, никто не гоняет строевой, не заставляет зубрить уставы и не отправляет на хозработы.
– За что вас? – интересуется Степан Степанов.
– Дал в морду одной сволочи. А вы, Степан, за что чалитесь?
Слова этого он явно не знает, но по смыслу догадывается:
– Отказался выполнять дурацкий приказ – минировать позиции наших артиллеристов. Своё начальство похвалило, а то, что повыше, дало пять суток
– Серьёзная вина, - смеюсь я.
– Курите? – с надеждой спрашивает сапёр.
– Бросил, - признаюсь я.
– Жаль, - грустно опускает голову сиделец. – Я свой табачок ещё вчера скурил, а здешний надзиратель ни в какую не желает сбегать для меня за папиросами, хотя я ему двойную цену предлагал. Наверное, боится, что узнают и отправят на фронт. Кстати, какие последние новости – я тут уже третий день? Отстал от жизни…
Рассказываю ему актуальные сплетни – реальной картины всё равно у меня нет. Степанов вздыхает:
– Бардак!
– Бардак, - охотно соглашаюсь я.
На обед приносят порцию жидкого супа, кашу-размазню и холодный чай, вместо хлеба какие-то подозрительные лепёшки.
Ближе к вечеру навещает начальник гауптвахты – смешливый толстячок с погонами прапорщика. Интересуется, нет ли у нас жалоб. По нему видно, что с сочувствием относится к загремевшим на губу офицерам, втихаря угощает Степанова папироской, пускается в воспоминания о прошлой мирной жизни.
Расстаёмся с ним почти приятелями.
– Зря вы так с ним откровенничали, - внезапно говорит Степанов после его ухода. – О нашем цербере ходят нехорошие слухи.
– Стучит?
– Ещё как! Были случаи, когда из-за его наушничанья офицеры сидели здесь не по одному разу подряд.
– Да вроде я ему ничего крамольного не сказал, - пожимаю плечами я.
– Будем надеяться. А впредь старайтесь ничего лишнего не сболтнуть. Даже если это слухи – всё равно дыма без огня не бывает.
Отхожее место на улице, ну хоть без запаха параши в камере.
С наступлением темноты заваливаемся спать, накрывшись офицерскими шинелями: они тут заменяют все постельные принадлежности. Шинели старые, проеденные молью, но лучше уж так, чем без ничего. Ночи здесь прохладные.
Из головы до сих пор не выходит прекрасная китаянка. Ворочаюсь, вспоминая её поцелуи и жаркие объятия. Надеюсь, у неё всё хорошо.
Утром просыпаюсь от того, что дверь в камеру резко распахивается. На пороге унтер, за его спиной двое солдат, в руках у бойцов винтовки с примкнутыми штыками.
Сердцем чую, что это явление неспроста.
– Штаб-ротмистр, на выход, - провозглашает унтер.
– Надеюсь, не на расстрел? – встаю я.
– Шутить изволите?
– Какие шутки, унтер?!
– Руки за спину, - рявкает один из солдат.
Ого! Так серьёзно!
Под конвоем выхожу из гауптвахты. Морщусь, глядя на яркое солнышко.
– Оправиться хоть можно?
– Не велено.
Качаю головой, но в спор не вступаю, бойцы настроены решительно.
Бредём по пустой улочке. Ощущения ниже среднего: чего хорошего, когда тебя конвоируют?