Рождение династии. Книга 2. Через противостояние к возрождению
Шрифт:
А все это время, как назло, стояли такие морозы и вьюги, что всюду от Калуги пути запалили.
И ниоткуда до калужских бояр не доходили вести – ни из-под Смоленска, ни из – под Москвы, ни с Поволжья. Так прошло время до самого Рождества.
В канун сочельника дошли вести из ближайших к Калуге окрестных мест, что подступает к городу Ян Сапега со своим польско-литовским войском, и будет требовать сдачи Калуги на имя короля Жигимонта. Слух этот вихрем взбаламутил не только бояр и воевод бывшего царика, но и простые ратники и казаки, и все горожане калужские взволновались:
– Не
Мы королю Жигимонту не слуги и его воеводе не подначальные!
Все бояре, воеводы и казацкие атаманы – собрались в Приказной избе и положили из избы не выходить пока не принято будет такое решение, к которому все охотно и добровольно приложат руку.
– Господа бояре! – заговорил прежде других бывший благоприятель царика Михайло Бутурлин.
– Всем вам ведомо, что Бог послал царице нашей Марии Юрьевне, сына, нареченного в память деда – царя Ивана. Царица стала всех нас, бояр, молить, чтобы мы немедля присягнули на верность царевичу Ивану…
– Какому царевичу? Где ты царевича выискал?
Что ты нас с толку сбиваешь! – закричали разом несколько голосов.
– Как же не царевичу? Коли царя Дмитрия сын? – с некоторою нерешительностью возразил Бутурлин.
– Царь ли, не царь ли, – мы того не ведаем…, а как царю присягали ему – значит, и сын у него царевич! – попробовал, было, вступить Игнатий Михеев.
– Чья бы корова мычала, а твоя бы молчала! – громко крикнул один из калужских бояр.
– Аль не знаем мы, каким обманом и изменным делом вы с Бутурлиным, да с Михаилом Салтыковым, да с Юрием Мнишеком тушинского «Вора» за царя Дмитрия признали, да всем пример показывали на обман, да на смуту – и кто у него, «вора», заплечным мастером был: ты же, Мишка Бутурлин, да и ты же, Игнашка Михеев.
Приверженцы царька попробовали, было возражать и отругиваться. Но в избе поднялся такой шум и гам, на них посыпались такие угрозы, что они должны были смолкнуть и не перечить большинству. Когда шум поулегся, с лавки поднялся старый и почтенный боярин, Алексей Солнцев-Засекин, и сказал добродушно:
– Отцы родные! Криком да перекорами мы дела не решим… Ругайся хоть до третьих петухов, что толку? Вот, так-то и с покойным царем тушинским…, или какой он там был…, не тем он будь помянут! Обманом и кровью начал – в зле живот свой положил… Не нам судить его, и не о нем судить мы собрались, а о том: кому служить? Кому крест целовать? Так ли, братцы?
– Так, так! – послышалось отовсюду.
– Ну, коли так, так я скажу, что на душе накипело. Пора нам всем за дело взяться – пора о Руси подумать! Пора от обмана отстать и откреститься и грехи наши замолить. Не за грехи ли наши лютые вороги Русь православную врозь несут? Не за грехи ли мы теперь, в канун великого праздника Рождества Христова не в церкви Божьей на молитвы собрались,
– Так вот что, братцы, – все ободряясь и возвышая голос, продолжал опять Солнцев-Засекин, – вот что я думаю: не можем мы, калужане, ни сыну Марины Юрьевны, ни иному кому крест целовать… Не великие мы люди: побольше нас люди всей земли Русской! Пождем, что земля скажет. На чем старшие города положат, на то и мы станем.
Кому Москва присягнет, тому, и мы свою присягу понесем.
– Верно! Верно! На этом и положить надо! Верно, боярин сказал! – послышались отовсюду громкие голоса большинства.
– А как же быть с царицей? С Мариной Юрьевной?…
Как быть с царевичем?
– Какой он царевич? – крикнул кто-то из калужских бояр. – Он прижит в блудном житии Мариной Юрьевной со своим секретарем Невзоровым Алешкой. Так станем ли мы присягать невзоровскому щенку?
Опять подняли гвалт и крик, в котором никто и ничего не мог уж разобрать.
И снова Солнцев-Засекин, выждав удобное мгновение затишья, возвысил свой голос:
– Братцы! – сказал он спокойно и твердо. – Не будем препираться! Положим на том, чтобы выждать московских вестей… Сапеге не поддадимся – он нам не указ!.. Марине Юрьевне мы тоже зла не хотим: пускай живет и радуется на свое дитя. Но дабы смуты, какой из-за ее ребенка не приключилось, дабы она и сама нам не могла вредить своим упорством женским – мы ее возьмем с сыном за приставы!
Так ей зла не учиниться никакого, и себя обережем.
Панна Гербуртова приотворила дверь и сказала шепотом:
– Пришел боярин, посланный из думы. Прикажешь ли принять его, наияснейшая панна?
Боярин Солнцев-Засекин поклонился Марине в полпоклона и сказал:
– Пришел я к тебе, государыня Марина Юрьевна, с нашим думским приговором. Изволишь выслушать его?
Марина выслушала все, потом поднялась, прямо глядя в очи боярину, сказала:
– Не признаете меня царицей и сына моего царевичем, так отпустите меня отсюда… Найдутся люди, которые пойдут за мною и останутся верными мне и сыну моему!
– Дума положила, – спокойно ответил старый боярин, – до времени тебя и сына твоего отсюда не выпускать. А чтобы зла никто вам никакого не учинил – взять тебя и сына за приставы.
– Изменники! Злодеи! Предатели! – воскликнула Марина, подступая к боярину и сверля злобными очами. – Как смеете вы мной распоряжаться?
Я не хочу здесь быть! Я сейчас…
– Не выпустим! – спокойно сказал боярин, – не круши себя напрасно.