Рождение музыканта
Шрифт:
И хоть сладостны и благозвучны были стихи, которыми тешил Иван Николаевич дочь, новоспасская Людмила, ничего в них не оценив, собрала нос в сборку и пустила пронзительную, совсем не романтическую фиоритуру.
– Ну и пусть себе поплачет на здоровье Людмила! – решил довольный родитель. – Все хорошо! Все растет!.. А Мишеля, Евгеньюшка, – Иван Николаевич все еще пестовал Людмилу и обратился к Евгении Андреевне без всякой видимой связи с предыдущим, – а Мишеля, душа моя, зимой в Петербург отправим!
– Как, уже?!
– А доколе ему дома в недорослях жить? Если мой счет
Вечером Иван Николаевич изъяснил свои мысли Евгении Андреевне в подробности: будь бы его, Ивана Николаевича, воля, определил бы он первенца-наследника в Царскосельский лицей. Училище, слов нет, первой руки. Но им до лицея не дотянуть. В лицей стекаются отпрыски самых именитых и древних родов. Хоть они, Глинки, на Смоленщине тоже не из последних, а для Царскосельского лицея породы не добрали. Тут за министров или за придворных вельмож браться надо, а где их взять? И как раз услышал Иван Николаевич, что в Петербурге открывается Благородный пансион, точь-в-точь как при Московском университете. Питомцам пожалованы все университетские привилегии и права на классные чины – чего же еще искать?
Но университетские привилегии и классные чины ничего не говорят сердцу матери. Евгении Андреевне только бы подольше не разлучаться с Мишелем. А уж если в разлуке быть, так опять поближе.
– Может быть, удобнее, друг мой, определить Мишеля в Москву?
– В Москву? – удивился Иван Николаевич. – Да чего же ради в Москву? В Петербург я сам наезжаю, в Петербурге – братец Иван Андреевич с семейством, в Петербург, Евгеньюшка, и мы с тобой вместе съездим. Вот и выходит, что Мишель в столице словно дома будет! Чего лучше?
Иван Николаевич всегда прав. Что ему возразишь? А Мишелю все равно лететь из родного гнезда.
– Так зимой, друг мой? – отдаляет разлуку с сыном Евгения Андреевна.
– Не ранее, Евгеньюшка, я именно на зиму располагаю!
Евгения Андреевна вздохнула с облегчением: до зимы еще далеко. А Петербург, если самой туда с Мишелем поехать, тоже ближе станет. Кто же меряет разлуку на версты?
Евгения Андреевна обращается мыслями к Петербургу. Еще мгновение, и кажется ей, что она уже входит в парадный зал. Только сегодня в зале нет ни пальм, ни лавров. И Мишель держит престрогий экзамен. Евгения Андреевна не видит господ экзаменаторов, зато отчетливо слышит какой-то очень знакомый голос:
– Мишель выдержит все экзамены! Вот именно это я и хотела сказать…
Варвара Федоровна торопится рассказать Ивану Николаевичу, как успевает Мишель во всех науках, и, перечислив их, хочет порадовать его самым главным:
– Мишель удивительно успевает в музыке. Он всегда и везде будет первым по музыке!
– А! Музыка! – смеется Иван Николаевич, вспомнив что-то особо курьезное. – Музыка! Как это она у меня из головы вон? Признаюсь, совсем запамятовал я, Варвара Федоровна, что Мишель предназначен вами в фортепианисты. – Иван Николаевич весело оглядывает Вареньку и продолжает: – Только в том беда, Варвара Федоровна, что по музыке экзамен не предусмотрен. И обитает ваша музыка в пансионе, как сверчок на шестке!..
Музыка! Кто дерзнул уподобить тебя… сверчку? В Варенькиных глазах вырастают ледяные горы, готовые обрушиться на Ивана Николаевича. Варвара Федоровна всегда говорила, что он слеп, глух и безнадежен. Даже беспутный архитектор, и тот прозрел перед своим отъездом В Петербург. Но Иван Николаевич… Музыка! Если можешь, прости ему! Варвара Федоровна простить не согласна, ни за что!
А если из Петербурга опять придет к Вареньке письмо от бывшего рисовального учителя, поверженного во прах, Варенька и ему отпишет об оскорблении, нанесенном музыке. Пусть знает весь свет о том, что нет и не будет прощения варвару, который осмелился уподобить музыку сверчку!
Глава вторая
Мишель склонился над ландкартой и рассматривает маленький, давно знакомый кружок с надписью: Санкт-Петербург.
…В сем месте прежде было блато,Теперь сияет тамо златоНа башнях Росского творца!..Но сколько ни повторяй похвальную оду господина Сумарокова, сложенную в честь Петрополя, не увидеть на ландкарте башен росского творца. Не видно в черном кружке ни театров, ни музыки, которую играют в Петербурге. Мишель раскладывает рядом вторую ландкарту, но на ней заветный кружок еще меньше.
А на память приходят все новые стихи, читанные о Петербурге:
…Распространилася граница,Восстала чудная столицаСреди лесов, среди болот…И опять ничего не рассмотришь на унылой географической равнине. А ехать в Петербург еще только зимой. Только зимой стать Мишелю действователем в столице.
Ох, годы, годы! Текли вы над Новоспасским бессменной чередой, а теперь, когда надобно бы стрелой лететь, вдруг стали – и ни с места. И не только годы. Недвижимо стоят месяцы и дни.
На дворе стоял май. Только стоять-то маю некогда. Никто так, как он, май, не мается.
Не похлопочи за всех май, останется тогда осенний Спас без приносу на всю зиму. А у зимы рот велик!
Да еще должен май новоопасскому барчуку рождение справить. Рождение наследника торжественно справляют в Новоспасском из года в год.
Поля и Наташа полагают, что куклы никак не могут явиться в этот день без новых туалетов. Детская девочек давно превращена в модную лавку, но Лизу к священнодействию не допускают.
– Ты маленькая, играй себе, пока подрастешь!..
Когда начинается что-нибудь интересное, ей непременно скажут именно так. И в утешение Лизе остается только Машенька. Хоть ее приструнить!
– Тс-с! – строго говорит Лиза Машеньке. – Тс-с! Братец Мишель едет в Петербург!..
Машенька тотчас убегает, чтобы поделиться новостью с братцем Женей. Братец Женя стоит в своей детской и, покинутый всеми, тщательно размазывает по стулу густую тюрю.
– Тс, – таинственно начинает Машенька, но ничего более не успевает сказать.