Рождение Российской империи. Концепции и практики политического господства в XVIII веке
Шрифт:
Только в этом контексте становится понятно то значение, которое, как я намереваюсь показать в своем исследовании, имел XVIII век в развитии российского царства: это столетие, в котором разрыв между империей как категорией аналитического познания и категорией, происходящей из источников, исчезает. В этот период, обрамленный царствованиями Петра I и Екатерины II, произошли глубокие изменения в традиционном мышлении и практике российской элиты благодаря принятию изначально дихотомической концепции цивилизации и варварства из «Западной Европы» 9 . Эти перемены привели к формированию всеобъемлющего имперского самосознания, что, соответственно, позволяет говорить о рождении Российской империи в применении именно к XVIII веку 10 .
9
Помещение понятия «Западная Европа» в кавычки указывает на то, что подобные географические объединения являются конструктами. Со второй половины XVIII века была «изобретена» «Западная» Европа – с положительной коннотацией – и, соответственно, «Восточная Европа» и «Россия», которая все больше причислялась к последней и, таким образом, в сознании людей исключалась из «Западной» Европы. Wolf. Inventing Eastern Europe; Klug. «Europa und europaisch» im russischen Denken; Kappeler. Russland und Europa – Russland in Europa.
10
Жан-Поль Гишар назвал вышедшую в 2018 году книгу «L’ Emergence de l’Empire Russe. L’ Europe byzantine jusqu’a Catherine II» («Возникновение Российской империи. Византийская Европа до Екатерины II»), в которой, однако речь идет о внешнеполитическом развитии царства на протяжении четырех веков и, в частности, о территориальных завоеваниях на Западе.
Эти изменения выразились – согласно центральным тезисам данной работы – во-первых, в том, что Петр I и его окружение, приняв парадигму цивилизованности, инициировали дискурс цивилизаторской миссии в отношении нехристианских этнических групп на юге и востоке, в котором роль образца играло собственное русское и аккультурированное российское население, включая крестьян, а также в том, что, независимо от этого процесса, Петр I начал дискурс самоцивилизирования 11 . Во-вторых, речь шла не просто о дискурсе: эти изменения, начатые Петром I, ставшие более интенсивными при императрицах Анне Иоанновне и Елизавете Петровне и лишь постепенно усиливавшиеся при Екатерине II, отразились и в политике «цивилизирования». В-третьих, в контексте русской традиции государственного строительства эта «политика цивилизирования»
11
Вопрос о том, что понимали под терминами «цивилизованность» и «цивилизирование» сами участники событий, рассматривается в отдельных главах, подглаве 4.1 и в заключении. – Обозначение «нехристианские народы на юге и востоке царства» происходит не из источников и включает множество гетерогенных этнических групп. Данное обозначение служит исключительно для того, чтобы провести принципиальное различие между политикой в отношении присоединенных или завоеванных христианских народов «на севере и западе» и в отношении нехристианских народов «на юге и востоке». Более детально об этнических группах на юге и востоке см. ниже (гл. 1.3).
12
В международных исследованиях колониализма до настоящего времени Московскому царству уделялось недостаточно внимания. Eckert. Kolonialismus; Reinhard. Kleine Geschichte des Kolonialismus. – Уже в 1976 году Урс Биттерли сетовал, что западные историки охотно забывают, «что история России также знала периоды колониальной экспансии». Bitterli. Die «Wilden» und die «Zivilisierten». S. 59. Среди других авторов, призывающих к включению Российской империи в общее исследование колониализма: Jobst. Orientalism; Idem. Where the Orient Ends?; Khodarkovsky. Russia’s Steppe Frontier; Idem. Colonial Frontiers in Eighteenth-Century Russia; Джон Дарвин характеризует Россию начиная с XVIII века как «исполинского колонизатора» («colossal colonialist»). Darwin. After Tamerlane. P. 119.
13
Первые подходы к этому вопросу см.: Vulpius. Civilizing Strategies. – Дебаты о сложных взаимоотношениях между Просвещением и колониализмом начала почти пятьдесят лет назад Дюше: Duchet. Anthropologie et Historie. Особенно в гл. 18. Краткий обзор этой дискуссии до настоящего времени: Tricoire. Introduction. Р. 2–5.
Высказывая вышеназванные тезисы, я по нескольким аспектам занимаю позиции, противоречащие тем, которые встречаются в работах других авторов, или призываю к модификации представляемых ими точек зрения.
Во-первых, цель состоит в том, чтобы внести вклад в дискуссию о периодизации и опровергнуть сложившиеся в последнее время представления, согласно которым петровский период не рассматривается как значимый поворотный пункт в истории Российской империи. В два последних десятилетия рядом историков были приведены веские аргументы в пользу отказа от прежней классификации, согласно которой раннее Новое время завершилось с Петровской эпохой и с провозглашением Петра «императором» российского государства, и замены ее описанием периода относительной преемственности приблизительно от 1500 до 1800 года 14 . Традиционная периодизация, в центре которой находился Петр I, была ориентирована исключительно на центр, не уделяя равного внимания провинции; учитывала только элиту, игнорируя широкие массы населения; и отражала влияние тезиса о масштабной секуляризации, хотя де-факто религиозные верования и практики по-прежнему сохраняли большое значение. Брачная политика правящих династий Рюриковичей и Романовых также обнаруживает единую линию развития с 1495 по 1797 год, поскольку только в этот период, за редким исключением, невесты для царей выбирались не за границей, а из собственных служилых людей. Следовательно, только с изменением процедуры царем Павлом I удалось, по мнению этих историков, существенно ограничить борьбу за власть и влияние между высокопоставленными семействами 15 .
14
Waugh. We have never been modern; Kollmann. The Russian Empire. Р. 6; Ostrowski. The End of Muscovy.
15
Martin. The Petrine Divide and the Periodization.
Однако главный аргумент, выдвигаемый в поддержку тезиса о преемственности, заключается в том, что при ближайшем рассмотрении все до настоящего времени приписываемые Петру I нововведения были осуществлены уже в XVII веке, а значит, до него 16 . К числу таких нововведений относится и отделение государства от личности царя, и появление представления о «Западе» как о «Другом», которое в будущем сформирует русскую национальную идентичность 17 . Масштабы петровской экспансии, по мнению сторонников этой точки зрения, тоже не выдерживают сравнения с размахом более ранних экспансий 18 . Однако, для данного исследования самым существенным является утверждение, что в отношении категории «империя» в XVIII веке не происходило никаких значительных коренных изменений по сравнению с развитием предыдущих столетий 19 : лишь самое раннее в конце XVIII века, если вообще не в конце XIX, российская элита стала воспринимать свое государство как империю. Взгляд, согласно которому лишь в XIX веке сформировалась имперская политика, направленная на изменение образа жизни и стиля правления инкорпорированных нехристианских этнических групп, нашел приверженцев как среди историков раннего Нового времени, так и среди историков Нового времени 20 .
16
Troebst. Schwellenjahr 1667?; Plokhy. The Origins of the Slavic Nations. Р. 296.
17
Данные аспекты Вера Тольц в свое время выделила в качестве достижений Петра I. Tolz. Russia. Р. 42–43.
18
Ostrowski. The End of Muscovy. Р. 430–431.
19
LeDonne. Building an Infrastructure of Empire; Ostrowski. The End of Muscovy. Р. 431. – Илья Герасимов считает, что движение в направлении решительной имперской политики началось самое раннее с Екатерины II. Gerasimov. The Great Imperial Revolution. Р. 33.
20
Ср., помимо Островского, также: Kollmann. Comment: Divides and Ends. Р. 324, и Baberowski. Auf der Suche nach Eindeutigkeit. S. 487–488.
В свете этой дискуссии особенно важной представляется задача: выявить характер изменений имперской политики в XVIII веке и, в частности, в эпоху Петра I как поворотного момента истории империи 21 . На примере истории империи должно быть в то же время показано, что при создании периодизации более продуктивно основываться на отдельных областях политики, чем отрицать с помощью обобщающих утверждений возможность одновременности неодновременного. Эта дискуссия заставляет и в предлагаемой вниманию читателя работе постоянно уделять значительное внимание вопросу о том, в какой степени конкретные имперские концепции и практики правления российской элиты XVIII века продолжали следовать давно известному или внедряли новое.
21
Джеймс Кракрафт, хотя и рассматривал Петровскую эпоху как выдающийся и революционный прорыв в русской истории, почти полностью оставил без внимания сферу имперской политики. Cracraft. The Revolution of Peter the Great; Idem. The Petrine Revolution in Russian Culture; Idem. Empire versus Nation.
Во-вторых, работа оспаривает точку зрения, согласно которой дискурс цивилизаторской миссии Петра I, шедший рука об руку с европеизацией и «вестернизацией», а также усилия первого российского императора по разработке и проведению «политики цивилизирования» одинаково охватывали все его государство. Согласно этому мнению, в XVIII веке не существовало разницы между самоцивилизированием и цивилизированием других; скорее и то и другое основывалось на одном и том же дискурсе 22 . Эта точка зрения скрывает, однако, от наших глаз тот факт, что принятие парадигмы цивилизованности сподвигло российскую имперскую элиту не только присвоить чужие территории господства и культурные области, но прежде всего попытаться изменить их в соответствии со стандартами образа жизни русского или российского аккультурированного населения «метрополии». Наблюдатель, не делающий различий между самоцивилизированием и цивилизированием других, рискует впасть в апологию унитарного государства, восходящую к традиции национальной историографии русских историков XIX века. Кроме того, русская/российская цивилизаторская миссия XIX века (по поводу которой царит всеобщий консенсус) лишается своего периода становления и важной предыстории 23 .
22
Baberowski. Auf der Suche nach Eindeutigkeit. S. 487, 495; Hildermeier. Geschichte Russlands. S. 549–557; Osterhammel. The Great Work of Uplifting Mankind. Р. 392–395.
23
Об идее русской/российской цивилизаторской миссии в XIX веке см.: Bassin. Imperial Visions; Hofmeister. Die Burde des Weissen Zaren.
В-третьих, ставятся под сомнение представления об отношениях между империей и воображаемой «нацией» в Российской империи XVIII века. Оспаривается также точка зрения, согласно которой внутри российского государства тогда еще не проводилось концептуального различия между группами, воспринимаемыми как этнически однородные (нация), и нацией как населением империи в целом, охватывающим всех жителей государства, и они еще рассматривались как синонимы 24 . Отвергается мнение, будто в течение XVIII века в сознании российской элиты утвердилось нагруженное оценочными суждениями представление о географическом разделении страны на европейскую и азиатскую части, где последняя приняла образ колониального «Другого» 25 . Напротив, как показывает настоящая работа, российская элита XVIII века была очень хорошо осведомлена о различиях между нацией как государствообразующим народом, в котором преобладали русские, и жителями нерусских окраин, между российским подданством (принадлежностью к империи) и нерусской «национальной принадлежностью» в смысле принадлежности к одной из этнических групп (наций), живущих внутри империи 26 . В то же время разработанные ею (элитой) концепции и практики господства в отношении нерусских этнических групп на юге и востоке были направлены не на создание географически зафиксированного колониального оппонента. Колониальный подход ее политики был обусловлен не географической локализацией колонии, а предположением о собственном цивилизационном превосходстве над нехристианскими этническими группами, чей образ жизни должен был трансформироваться в соответствии с интересами метрополии.
24
А. И. Миллер рассматривает понятие нация применительно к XVIII веку исключительно в значении «народ», «дворянская корпорация» и как синоним суверенного государства. Миллер. История понятия нация в России. С. 9–11; Он же. Империя Романовых и национализм. С. 314; Он же. Нация. С. 41–43.
25
Басин. Россия между Европой и Азией. Утверждение Басина о том, что в XVIII веке сложился образ русской метрополии к западу от Урала и «азиатской колонии» в Сибири, не убедительно. В главном источнике Басина – трудах историка и географа В. Н. Татищева – единственной причиной определения границы Европы и Азии на Урале является указание на разницу во флоре и фауне по обе стороны от гор. Цивилизационного различия между Европой и Азией Татищев не проводит. Татищев. Избранные труды по географии России. С. 112, 114–115, 130–132. – Вера Тольц и У. Сандерленд уже указывали на то, что мнение о существовании «метрополии» и «колонии» в российском государстве XVIII века не смогло укорениться. Tolz. Russia. P. 155–161; Sunderland. Imperial Space. Р. 55.
26
Понятием нация российская элита обозначала любую этнически однородную группу внутри Российской империи. В административной записке за 1759 год говорится: «но какой бы нации и веры ни был <…> только бы был российской подданной». См.: Представление генерал-майора А. Тевкелева и колл. советника П. Рычкова Коллегии ин. дел о положении в Малом и Среднем жузах // КРО. Т. 1. № 225 (22.01.1759). С. 571–591, здесь с. 573. – Другие примеры: Грамота имп. Анны на имя хана Большого жуза Жулбарга о принятии его в российское подданство // КРО. Т. 1. № 66 (19.09.1738). С. 129; Из журнальной записи беседы хана Нурали и султана Айчувака с оренбургским губернатором Д. Волковым во время приезда хана в г. Оренбург // КРО. Т. 1. № 256 (09.10.1763). С. 652–659, здесь с. 654.
Долгосрочной целью данной трансформации, как показано в работе, было, с одной стороны, преодоление ощущаемого дефицита цивилизованности, а с другой стороны, слияние различных этнических групп с русским или российским аккультурированным населением, составляющим большинство, и в результате объединение пространства империи с пространством находящегося под русским влиянием унитарного государства 27 . Анализируя активную российскую политику аккультурирования и отчасти даже ассимиляции, автор, таким образом, приводит доводы в пользу модификации существовавшего до сих пор предположения об истоках первых стратегий и практик русификации по отношению к нерусскому населению на юге и востоке страны 28 .
27
Таким образом, результаты данной работы поддерживают аргументацию У. Сандерленда, утверждающего, что устойчивое концептуальное наложение воображаемого имперского и национального пространств российской державы возникло в XVIII веке. Лишь в XIX веке некоторые ученые и политики начали высказывать сожаление по поводу этой симбиотической связи между национальной территорией и империей и склоняться в пользу других концепций. Sunderland. Imperial Space. Р. 33–66.
28
В недавно вышедшей книге, посвященной русификации, XVIII век преимущественно игнорировался. Gasimov (Hg.). Kampf um Wort und Schrift. – Характер целенаправленного процесса аккультурирования или ассимиляции, который источники уже в начале XVIII века подают как «русифицирование» (обрусение), детально рассмотрен в отдельных главах как сквозная тема. В заключении собраны результаты с учетом дискуссии исследователей о понятии «русификация». – «Аккультурация» (результат) и «аккультурирование» (процесс) происходят от латинского ad и cultura и обозначают исключительно введение в (другую) культуру. Эти понятия необходимо отличать от подразумевающих гораздо более глобальную цель понятий «ассимиляция» и «ассимилирование», происходящих от латинского assimilatio и подразумевающих достижение сходства, полного уподобления или растворения в иной культуре. Brockhaus Enzyklopadie. Bd. 1. S. 403; Bd. 2. S. 545; Bitterli. Die «Wilden» und die «Zivilisierten». S. 161–167.
В-четвертых, положение данной работы, согласно которому определенные фазы российского господства в плане его политики по отношению к некоторым периферийным территориям в XVIII веке следует характеризовать как колониальные, ставит под сомнение одновременно три противоречащие друг другу точки зрения, высказанные в научной литературе. Согласно одной из них, уже Московское государство вело колониальную политику в широком смысле; в соответствии с другим мнением, о колониализме можно вести речь только по отношению к XIX веку; представители третьей точки зрения высказывают сомнение, проводила ли вообще Российская империя когда-либо колониальную политику, сравнимую с политикой западноевропейских держав, и если да, то в какой степени 29 . В противовес указанным мнениям данная работа поддерживает тезис о том, что русское царское правительство уже с XVIII века периодически осуществляло колониальное правление (определение данного термина раскрыто в следующем параграфе), тогда как в предшествующем столетии отсутствовали как сознание собственного цивилизационного превосходства (имеющее фундаментальное значение для дефиниции колониального господства), так и воля к настойчивому преобразованию образа жизни коренных народов 30 . Оба этих фактора имели решающее значение для формирования внешнего управления нерусскими этническими группами в XVIII веке.
29
Точку зрения, согласно которой уже Московское царство в широком смысле вело колониальную политику, поддерживает в том числе Rywkin. Russian Central Colonial Administration; Дитрих Гайер говорит применительно к XIX веку о «внутригосударственной колониальной системе», применительно к предшествующему времени вообще – о «колониальных отношениях господства»: Geyer. Der russische Imperialismus. S. 14, 239 f.; Khodarkovsky. Russia’s Steppe Frontier; Akimov. Les voivodes siberiens; Он же. Северная Америка и Сибирь; Kivelson. Cartographies of Tsardom. – О колониальном характере действий российского государства с XIX века пишет: Kolarz. La Russie et ses colonies; Galuzo. Das Kolonialsystem des russischen Imperialismus; Raeff. Un empire comme les autres?; Baberowski. Auf der Suche nach Eindeutigkeit. S. 486 f.; Idem. Russland und die Sowjetunion. S. 197, 199; Martin. Law and Custom in the Steppe; Kappeler. Russlands zentralasiatische Kolonien. S. 140; Luehrmann. Alutiiq Villages under Russian and U. S. Rule; Cooper. Colonialism in Question. Р. 60; Happel. Nomadische Lebenswelten und zarische Politik. S. 28 f. – О дискуссии о том, почему в Российской империи в XIX веке не существовало «колониального ведомства», см.: Sunderland. The Ministry of Asiatic Russia; Ремнев. Российская власть в Сибири. – Мнение, что в принципе сомнительно, что российское государство может быть названо колониальным, разделяют среди прочих Wesseling. The European Colonial Empires 1815–1919; Трепавлов. Империя как сообщество народов. С. 125. – Кроме того, многие авторы отстаивают точку зрения, что элементы колониального правления можно обнаружить пусть и не в Петровскую эпоху, но уже к концу XVIII века: Brower. Turkestan and the Fate of Russian Empire. Р. 14; Stolberg. Der Mond ist kein Kochtopf. S. 17–18.
30
М. Ходарковский обращается к той же теме с иным результатом и не делает различия между имперской и колониальной фазами правления российского государства в раннее Новое время. Khodarkovsky. Between Europe and Asia.
Наконец, в-пятых, задача данной работы состоит в том, чтобы модифицировать существовавший до сих пор анализ того, как были адаптированы в Российской империи идеи Просвещения. То, что отныне отношения с Западной Европой стояли на повестке дня российской элиты, стало не единственным значимым результатом рецепции идей Просвещения 31 . Данная работа расширяет поле зрения и направляет взгляд на то, каким образом рецепция избранных идейных направлений Просвещения воздействовала на имперскую политику российского государства. При этом понятие Просвещения, несмотря на весьма позитивные коннотации его возникновения, не будет рассматриваться само по себе ни как позитивное, ни как негативное явление 32 . Кроме того, не входит в задачи данной работы выносить суждение о том, придерживаются ли отдельные представители Просвещения колониалистской или антиколониалистской точки зрения 33 . К тому же Просвещение понимается здесь не как некая монолитная концепция 34 . Скорее оно рассматривается как собрание нарративов, которые по сути объединены новым, саморефлексивным пониманием исторического значения и самобытности Европы, в основе которого лежит идея прогресса 35 .
31
Hildermeier. Traditionen «aufgeklarter» Politik.
32
О позитивной коннотации характера «Просвещения» или французского термина Siecle des Lumieres: Mortier. «Lumiere» et «Lumieres». P. 13–59. – Наиболее известная критика Просвещения пришлась на ХX век: Хоркхаймер, Адорно. Диалектика Просвещения.
33
На стороне критиков находятся философы постмодернизма, которые отождествляют претензии Просвещения на прогресс с проектом, который заключался в «гомогенизирующем и тоталитарном дискурсе», «абстрактной и империалистической фикции» и в воле к принятию мер против многообразия мира. Gray. After the New Liberalism. Р. 120–124; Ghachem. Montesquieu in the Caribbean. Р. 7; MacIntyre. Der Verlust der Tugend; Wokler. Projecting the Enlightenment. Р. 108–128. – Тенденцию философии Просвещения к исключению других культур и в этом смысле к формированию основ современного колониализма усматривают: Spivak. A Critique of Postcolonial Reason; Metha. Liberal Strategies of Exclusion. Р. 59–86; Idem. Liberalism and Empire; Hulme. The spontaneous hand of nature. Р. 16–34. – Другие полагают, что расизм является неотъемлемой частью философии Просвещения. Eze. Race and the Enlightenment. – Границы борьбы Просвещения с рабством подчеркиваются в работе Sala-Molins. Les Miseres des Lumieres. – Сторона защиты ссылается на критику колониализма, исходившую именно от самих философов Просвещения. Muthu. Enlightenment against Empire. – Юрген Остерхаммель не признает, что философы XVIII века смотрели на мир сквозь какие-то «колониальные очки»; он считает, что европейские сочинения об Азии только с 1800 года приобрели империалистический характер. Osterhammel. Die Entzauberung Asiens. S. 67. – Другие авторы придают большое значение разграничению между умеренным и радикальным Просвещением. Лишь последнее, по их мнению, заложило идеальные основы современных демократий. Israel. Radical Enlightenment; Idem. Enlightenment Contested; Idem. Democractic Enlightenment; Knott, Taylor. General Introduction. Р. XV–XXI. – Актуальное полемическое сочинение по поводу этой дискуссии: Tricoire, Pecar. Falsche Freunde. Краткое обобщение дискуссии: Tricoire. Introduction. Р. 1–5; а также Carey, Festa. Introduction.
34
Это одно из самых важных обвинений, выдвинутых против критиков взглядов «Просвещения вообще». Carey, Festa. Introduction. Р. 5–6; Conrad. Enlightenment in Global History.
35
См.: Edelstein. The Enlightenment. P 2 f. – У Эдельштайна, однако, речь идет о нарративе Просвещения в единственном числе. Учитывая неоднородность и изменение форм выражения Просвещения, мне кажется более продуктивным говорить о нарративах во множественном числе.