Рождение волшебницы
Шрифт:
Недостатки шереметовского носа юноши искупались общей живостью выражения, непринужденной осанкой, в которой так сказывалась цельная, не ведающая колебаний и противоречий натура.
А Милица… К тому времени Юлий уже достаточно подрос, чтобы и без подсказок понимать, что красота мачехи не нуждается в разъяснениях, – она совершенна. Нечто сверхчеловеческое, божественное… или бесовское по силе внезапного впечатления.
Эти огромные глубокие глаза… Едва поднимутся тяжелые ресницы, и Милица выйдет из задумчивости, поведет взглядом, на тебе задержавшись… Стоит человек или падает, подвешен за перехваченное горло или парит, нечувствительно попирая облака, – невозможно постичь. А если дрогнут в улыбке эти маленькие губы, необыкновенно яркие и свежие, оживится безупречный очерк лица – сердце зашлось и человек отравлен. Немощен, наг и сир.
Один лишь Громол, словно заговоренный, отражал своей ухмылкой завораживающий взгляд мачехи. Хоть и было наследнику шестнадцать лет, вытянулся он в рослого, с первыми признаками мужественности юношу, чары Милицы оставляли его невредимым. И тогда обозначилось в улыбке мачехи нечто новое, жестокое. Милые, созданные для иного губки сложились неумолимо и твердо.
Юлию шел двенадцатый год, и он по-прежнему, всеми забытый, обитал на конюшенных задворках в виду запечатанной изнутри Блудницы. Окруженный уже своим собственным малым двором, Громол не особенно подпускал к себе брата, а тот уклонялся от чести состоять в свите наследника. Хотя, казалось бы, кто-кто, а Юлий-то должен был бы попасть под влияние старшего брата. Вполне покладистый, неизменно доброжелательный, он производил впечатление мягкого и податливого мальчика. И нужно было обладать особой, порожденной любовью наблюдательностью, чтобы разглядеть в этом ничего особенного из себя не представляющем тихоне нечто большее.
Лету удалили от Юлия довольно рано, Громол-то и оставался самым близким ему человеком, не считая присутствующей только в мыслях матери. Не считая бесконечно далекого на своем престоле отца. Не считая вполне чужого Юлию младшего брата Святополка, натуры уклончивой и неопределенной. Не считая совсем еще несмышленой восьмилетней сестренки Лебеди, с которой его насильственно разлучили, находя нечто подозрительное в горячей привязанности одного ребенка к другому. Не считая, наконец, единокровных сестер Нады и Рады, безнадежно отдаленных от него своим приторным благополучием. Не говоря уж о последней единокровной сестренке Стригине, которой исполнилось одиннадцать месяцев – в силу этого непреодолимого обстоятельства Стригиня ни в чем пока не принимала участия, оставаясь неизвестной величиной для всех своих многочисленных братьев и сестер.
Юлий с готовностью отдавал должное общепризнанным достоинствам наследника. Но близости не получалось. Громол, верно, не обладал тем любящим сердцем, которое помогло бы ему, перешагнув пропасть в четыре года, уважать в младшем брате личность. Постоянно обманываясь его мягкой повадкой, раз за разом наталкивался он на неприятное сопротивление, когда пытался Юлия подмять и подавить. А тот никогда не изменял обороне и, отбив наскок, тотчас же изъявлял готовность к дружеским отношениям, чем опять же против воли и желания вводил Громола в заблуждение относительно пределов своей податливости.
Так обстояли дела, когда в самом конце месяца рюина теплой еще порой Юлий засиделся над книгой о приключениях странствующего Я монаха Дафулина в западных странах. Приключения бестолкового и заполошенного, но крайне благочестивого монаха завели его в дебри второго тома, и бедствия достигли пределов человеческого воображения. Подняв голову, Юлий ошалело огляделся, пытаясь сообразить, который час. Подвинул свечу, встал из-за стола, слегка пошатываясь от пережитого, и открыл окно, чтобы глянуть на звездное небо.
В небесах встретило его безмолвие. Имея представление об удивительном согласии небесных сфер, Юлий рассчитал по луне час. Получилось двенадцать – полночь. Глухой час поворота, когда одно время сменяет другое, все замирает… безвременье. И вскоре Юлий услышал докатившийся издалека, из Толпеня, удар полночного колокола. Первому колоколу, спохватившись, последовали другие, торопливые и частые.
Юлий поежился. Сквозило свежестью, на каменном подоконнике стыли пальцы.
В непроницаемое безмолвие темных уродов, что громоздились над Юлием, вкрадывался навязчивый шепоток… Неуместно и неправдоподобно похожий на хихиканье. Колокола стихли, и легкомысленный шепоток определился вполне отчетливо. Вздрогнул мальчик не сразу, не в тот же миг, когда разглядел в мутной темноте несколько отвесных желтых черт, разбросанных на неравных расстояниях друг от друга. Вздрогнул он, сообразив, что светятся щели вечно закрытых ставень Блудницы. Озаренные изнутри свечой или даже несколькими.
Юлий прикрыл глаза и вздохнул, пытаясь распутать переплетение яви и порожденных блужданиями Дафулина снов. Но и с закрытыми глазами он разобрал несомненный, доподлинный храп Обрюты, доносившийся из сеней. Теперь казалось, он слышал и разговор… обрывки почти разгаданных речений… щебечущий голосок… и невнятное подобие смеха – со стороны заброшенной башни. Семь или восемь шагов отделяли его от закрытых ставнями окон – если бы можно было перешагнуть по воздуху пропасть переулка. Рукой подать, но слышно плохо. Эти полуночницы имели, значит, основания таиться, а может быть, не принадлежали к существам человеческого племени. Пигалики? Русалки? Упыри? Черти?
Он соскользнул на пол и задул свечу, отчего стало еще страшнее. На ощупь отыскал дорогу к двери и в сенях, где было совсем темно, набрел на раскинувшегося посреди прохода Обрюту. Дядька вздрогнул и заворчал, просыпаясь.
– Чего бы вам колобродить ни свет ни заря, а, княжич? – пробормотал Обрюта. Непроницаемый мрак сеней не мог скрыть явственно звучавшего в голосе упрека.
– Послушай, Обрюта, голубчик! – прошептал Юлий, усаживаясь на корточки, и нащупал в темноте нечто теплое, руку или плечо. – Что бы ты сделал, если бы узнал, что в Блуднице, напротив, кто-то сидит?
– Кто сидит? – злостно не понимал Обрюта, не желая расставаться с мыслью об уютно нагретой постели.
– Злоумышленники! – отрезал Юлий.
Обрюта выразительно фыркнул и тут же в два счета доказал, что только очень глупые, совсем бестолковые, ни на что не годные злоумышленники станут глубокой ночью сидеть в никчемной башне.
Свет, однако, горел, щели в ставнях светились, и это дядька отрицать не мог.
– Что ж, – послушно, вслед за мальчиком понижая голос, сказал Обрюта, когда постоял у раскрытого окна достаточно долго, чтобы продрогнуть. – Позвать караул, что ли? Только думаю: пустое это.
Однако в чем нельзя было упрекнуть Обрюту, так это в трусости. Самая любовь его ко сну проистекала, вероятно, из необыкновенного, ничем не возмутимого хладнокровия. Когда же обстоятельства требовали иного, он действовал. И тут к чести Обрюты можно заметить, что он безропотно признавал Юлия за обстоятельство, за одно из возможных, не последних по важности обстоятельств.
Без лишних споров Обрюта согласился не тревожить караул, высек огонь и стал собираться. Прежде всего разыскал шляпу – плоскую и широкую, с обвислыми мятыми полями. Препоясался мечом, примечательной особенностью которого являлась большая, в три или четыре перехвата рукоять при довольно-таки коротком, хотя и тяжелом лезвии. Меч удивительно подходил своему коренастому, плотному хозяину, малому основательному и хваткому.