Рождение волшебницы
Шрифт:
Один из брошенных столь небрежно дворян вопреки недвусмысленному указанию устремился было за госпожой, но перед громко захлопнутой дверью смешался, растеряв и запал, и уверенность.
Юлий узнал его – это был Шеболов сын Зерзень. Некогда ближайший сподвижник Громола. А теперь, выходит, он обретался в том же качестве дворового человека возле Громоловой мачехи.
Терзая коротенькую бородку, Зерзень озирался, не замечая Юлия как пустое место. В высоком и стройном юноше трудно было признать порядком изменившегося за пять лет княжича. А сам Зерзень мало изменился, только что возмужал и заматерел. Черты его несколько огрубели – в ту самую меру, чтобы красота его в предчувствии грядущего увядания обрела полное совершенство и законченность. Он был прекрасен, как юный супруг богини. Наряд Зерзеня поражал кричащей, не знающей счета роскошью: золото и драгоценности отягощали грязное дорожное платье.
– Исполняй, что велено! – грубо прикрикнул Зерзень, уловив на себе пристальный взгляд парня, которого он, вероятно, принял за мальчишку садовника.
Юлий безмолвно повиновался.
Во дворе оставалась только принявшая лошадей челядь, да несколько бездельников, глазевших на тяжелую упряжку восьмериком. Очень длинные дроги кареты позволяли поставить между сидением кучера и кузовом два сундука. На запятках меж огромных колес с точеными спицами могли бы уместиться несколько человек выездной прислуги. Восемь лошадей парами на длинных постромках и длинная карета – громоздкий выезд растянулся в общей сложности шагов на семьдесят. Покрытые мылом кони измучено переступали и поматывали шеями, тканая сбруя вымокла…
И все это громыхающее, скрипящее, тяжело ухающее на ременных рессорах сооружение, влекомое во весь опор дико всхрапывающими под кнутом лошадьми, назначено было везти легонькую, как девочка, государыню. Не один десяток верст промчавшись дорогами под сатанинский грохот копыт, гиканье кучера и ездовых, Милица выскользнула из кареты, свежая и румяная, словно утро. Свежи были розы в чудно уложенных волосах – только что Юлий видел это собственными глазами.
В этом было что-то сверхъестественное и недоброе. Словно бы не проходящая с утра до вечера сияющая юность Милицы питалась изнурительными усилиями этих вот как раз людей и животных, едва стоящих на ногах от усталости.
Задержавшись без нужды у кареты, Юлий спохватился спросить Дермлига. Один из бездельников, живо озаботившись, заметил, что начальника стражи следует искать возле ворот – где же еще?! На то и ворота, чтобы у них стража стояла.
Однако на указанных ему тропинках он заплутал и, наконец, среди густых зарослей боярышника вовсе остановился, потому что его окликнули. Подвалила ватага пацанов, все местный народ, похоже, которого заинтересовало появление растерянно блуждающего чужака.
– Шибко торопится, – определил Юлиевы намерения вертлявый пацаненок с веснушками, который и сам, похоже, никогда не мог усидеть на месте и потому легко угадал знакомый ему порок. – Гляди, как торопится!
Юлий не видел ничего зазорного в том, чтобы подтвердить эту проницательную догадку. Он подтвердил. Далее он выразил надежду, что в замечаниях его новых знакомых не содержится намерения его, Юлия, оскорбить. По крайней мере, такое намерение чрезвычайно бы Юлия удивило. Однако он вынужден указать, что самый тон разговора ему не нравится.
Они выслушали Юлия с возрастающим вниманием и сообщили в несколько голосов: что последует дальше, понравится ему еще меньше.
Тогда Юлий сказал, что не очень тверд в слованском языке и потому просит повторить сказанное. Они повторили. Юлий ответил, что понимает сказанное как угрозу.
Они с готовностью подтвердили, что так оно и есть.
Однако Юлий был вынужден возразить, что по некоторым причинам, углубляться в которые сейчас нет возможности, он находит беспочвенные и необоснованные угрозы своих новых знакомых крайне несвоевременными.
– Это твое последнее слово? – спросил длинный парень.
Юлий заверил собеседника, что ничего иного уже добавить не имеет.
– Ну иди, – великодушно разрешил длинный.
Юлий воздержался от выражений благодарности и двинулся было идти, но жестоко споткнулся. Длинный, следуя своей изначально испорченной, не восприимчивой к добру натуре или же, наоборот, пренебрегая лучшими свойствами своей отзывчивой души, ловко подставил ножку, и Юлий – независимо от того, каковы были исходные посылки этой мелкой подлости, – клюнул носом, ударившись и коленями, и локтями, оказался на земле.
Как ни расшибся он при падении, тотчас вскочил, готовый принять обидчиков в кулаки, но мальчишки ломанули через кусты врассыпную, и Юлий обнаружил, что не в состоянии настичь всех сразу.
За сим исчезли они все из виду, только шорох прошел.
Вот тогда-то в полной мере и подтвердилась непреходящая ценность учения об истинном пути, которое гласит, что неразумно размахивать кулаками, – в судорожно стиснутых кулаках не оказалось государева указа. Его не было и на земле – там, где Юлий первоначально грохнулся. И в кустах по соседству не было.
Не в силах набраться мужества, чтобы осознать размеры несчастья, княжич обошел место происшествия кругом, все шире и шире…
Значит, утащили мальчишки.
Юноша сокрушенно вздыхал и брался за лоб, растерянно озираясь. Понурившись, он двинулся в обратный путь.
Стражники перед входом в большой зал с несколько преувеличенным рвением преградили путь. Впрочем, они сохраняли восприимчивость к разумным доводам, чему способствовала, вероятно, и некоторая неслаженность полученных прежде указаний. До появления Юлия пришлось им пропустить в зал государыню Милицу, а потом неизвестно каким образом сумел прорваться и Зерзень.
Все были здесь, когда Юлий вошел. Милица занимала прежний стул посреди комнаты. Но если в прежней весенней Милице чудилось нечто беспомощное и одинокое, новая Милица, наряженная в зрелые тона лета, оказалась средоточием почтительного и опасливого внимания. Рукосил очутился на другом конец покоя. А Любомир перемещался вдоль стола, в неловком положении между противниками, стараясь не показывать спины ни той, ни другой стороне.
Зерзень и Ананья не покидали своих господ, но если присутствие Ананьи можно было бы считать до некоторой степени условным – всем своим преданным видом он как бы умолял великих государей не тратить на него драгоценного внимания, не придавать ему никакого отдельного значения, причем преданность его простиралась как бы на всех присутствующих безраздельно, – то Зерзень, Зерзень назойливо выставлял себя на общее обозрение. Подбоченившись правой рукой, а левой прихватив меч, он являл собой, по видимости, олицетворение неких воинственных добродетелей.
Однако что бы они все собой ни изображали, какие бы сложные противоречия ни держали их в силовом равновесии, и великий князь, и противники по обеим сторонам от него с нетерпеливым вопросом во взоре повернулись к Юлию.
– Государь, – молвил он, ощущая сухость во рту, – я потерял ваш указ.
Тотчас же Милица и Рукосил обменялись быстрыми взглядами, полными подозрений и угрозы. Еще менее того понимавший происходящее Зерзень громогласно выпалил:
– Ну, так выпороть хорошенько малого!