Рождение волшебницы
Шрифт:
– Государь, – сказал он, наконец, с упрямой отвагой в голосе, – здесь стоит ваша подпись. Две подписи… Но Малей Лязло пропил совесть, ему нельзя верить…
– Ни слова больше! – вскричал государь, хлопая по столу.
– Я хотел бы…
– Действуйте по указу! – теряя остатки терпения, взрычал великий князь и схватил со стола грязный сапог.
Сотник побледнел и как-то особенно выпрямился. Кончик страусового пера, отброшенный от головы назад, подрагивал в бесплодной попытке взлететь.
– Дайте сюда! – вмешалась летняя Милица и протянула руку за указом.
Неповиновение начальника стражи выразилось в полнейшей неподвижности.
– Дайте, – прошипела государыня, срываясь.
В этот миг она забыла обо всем, кроме испепеляющей ненависти к упрямцу. Она утратила самообладание не более чем на миг, но его хватило Рукосилу. Схватив вдруг весеннюю Милицу, одним рывком он поставил ее за спиной летней соперницы и вскинул над ними руку. На пальце вспыхнула яркая, режущая пронзительным красным светом точка. Раздались несколько громовых слов, под действием которых жуткая дрожь пробрала летнюю Милицу. Она начала извиваться, нечеловечески изворачиваясь и сразу утратив осмысленность лица, начала вздуваться и перетекать, как разгулявшееся тесто. И вдруг раздался хлопок, как если бы из большой бутылки с напором вылетела пробка. Милица лопнула, рассыпаясь в прах, и вместо нее очутилась пред изумленными взорами помертвело глядящая старуха.
И Зерзень, уже обнаживший меч, чтобы защитить госпожу от Рукосила, со вскриком отпрянул.
Два резких цвета – черный и белый, – составлявшие в разных сочетаниях наряд женщины, обличали ее ведовство. Отталкивающие черты лица свидетельствовали о недоброй, непримирившейся старости. Один только выпяченный подбородок, казалось, удерживал положенное ему место, между тем как все остальное: рот, нос, глаза – уже начало проваливаться вглубь черепа, как в могилу.
На плоской груди колдуньи висела жуткая цепь. Крупные черные бусины без порядка перемежались человеческими черепами, конечностями, черт знает чем! Все это было не настоящее, а много уменьшенное, хотя с безукоризненной точностью воспроизводило действительные кости и плоть. Тут висели ладошки, ноги, туловища и, наконец, голые люди, бессильно уронившие свои волосатые или плешивые головы. Люди, тоже очень маленькие, насажены были на продернутую сквозь животы нить. И тут же на общей нити водило зрачком глазное яблоко в натуральную величину. С заметным усилием билось окровавленное сердечко, совсем не похожее на то, как рисуют сердце на владетельских гербах. Исходящие от сердца жилы вплетались в цепь, и кровь струилась, питая чудовищное ожерелье.
Старуха опамятовалась. Испуганным движением она прикрыла руками, крест-накрест колдовское ожерелье, представлявшее предмет ее особой заботы, и съежилась, словно ожидая удара. Разоблачение ошеломило ведьму не меньше, чем окружающих.
Зерзень застонал, не отнимая ладонь со лба. Острие обнаженного меча в его упавшей руке коснулось пола.
Блеклое, будто вываренное лицо Любомира приобрело особенный, помертвелый оттенок.
– Оборотень, – шевельнулись бескровные губы князя.
– Именно так, государь, – стараясь не выказывать возбуждения, объявил Рукосил. – Оборотень на великокняжеском престоле.
– А это не опасно?
Окольничий как-то судорожно вздохнул, сокрушенный непостижимым простодушием или глупостью – не поймешь чем.
– Опасно? Мм… разумеется, – пробормотал он, не находясь с ответом. – Думаю, кнут и дыба развяжут ведьме язык. – Обращаясь к государю, Рукосил, тем не менее, не спускал взгляда со старухи.
– А вторая? – спросил Любомир, оживляясь до такой степени, что решился показать рукой.
Весенняя Милица как будто порозовела и задышала.
– Вторая? Нет, это жертва. Это образец, который ведьма использовала для перевоплощения. Я думаю, государь, вы наслышаны об этих сомнительных делах. Перевоплощение возможно лишь в тесном взаимодействии с образцом – и в ту, и в другую сторону. Чтобы вернуться к первоначальному облику, нужно опять иметь образец. А не вернувшись к себе, – он небрежно кивнул на старуху, показывая, что понимает под «возвращением к себе», – колдун не сможет совершить никакого нового превращения. В этом-то вся загвоздка. Цепь последовательных превращений без промежуточного возвращения к первооблику невозможна, хотя некоторые знатоки и отрицают этот закон. Иного, во всяком случае, не доказано. И потому колдун не может избавиться от образца. Если он потеряет образец, – предположим, собака, в которую он превратился, от него убежит и пропадет, – то навсегда и бесповоротно лишится способности к оборотничеству. Последний принятый облик станет для него пожизненной клеткой. Есть и другие опасности не менее того грозные, но не об этом речь. Оборотень на престоле, государь. И вышло так, что я случайно открыл убежище, где ведьма содержала образцы для превращений. Это место вам хорошо знакомо.
– Не говорите загадками, Рукосил.
– Ваш государев зверинец.
При этих словах все взоры обратились на съежившуюся ведьму. Верно, ей трудно было стоять, и, сделав несколько мелких шажков, она оперлась дрожащей рукой о стол. Большие и, несомненно, прекрасные когда-то глаза ее слезились. А может, она просто плакала. Ведь и ведьмы тоже плачут.
– А вторая? Та, другая. Тоже в зверинце? – Любомир покосился на весеннюю Милицу с каким-то новым, обостренным любопытством.
– В тайном помещении, государь. Вторая, как вы говорите… скорее первая. Телесное сходство между образцом и оборотнем настолько полное, что с точки зрения простого здравого смысла это один и тот же человек.
– Да? – спросил Любомир, пристально всматриваясь в весеннюю Милицу, которая под откровенным взором потупилась.
– Первая, нельзя исключить, осталась девственницей, государь, – как-то очень вкрадчиво и оттого особенно гадко проговорил окольничий.
На это раз вспыхнул, похоже, и Любомир.
– Как тебя зовут, милая? – спросил он, неловко кашлянув.
– Милица, – прошептала она голосом великой княгини.
– Вот как! Милица! – встрепенулся начальник стражи, очумевший от всего происходящего, казалось бы, уже насовсем. – В таком случае, государыня, я вынужден взять вас под стражу. У меня указ, – и он с привычной, не зависящей от обстоятельств вежливостью коснулся шапки.
– Не суетитесь, Дермлиг! – резко вмешался Рукосил. – Не порите чушь!
– Напротив! – хладнокровно возразил сотник. – Я и вас должен взять под стражу. У меня указ.
Никогда еще не смеялся так Любомир. Он, что называется, закатился в нездоровом припадке хохота, содрогаясь, схватился за живот и согнулся едва ли не под стол.
А Дермлиг, не расположенный шутить именно потому, что рассматривал этот ералаш как дурную шутку, шагнул вперед, чтобы возложить на плечо окольничего тяжелую руку закона.
– Не дурите! – огрызнулся Рукосил, но ничего другого уже не успел. По знаку начальника латники кинулись крутить руки, откуда-то явились сыромятные ремни, какими вяжут разбойников и конокрадов. Все зашатались в отчаянной схватке и с бранью ударились о стол, на котором упал и пролился кубок.
Дермлиг не забыл и Милицу, тронул ее за плечо:
– Прошу вас, государыня! Мне не хотелось бы действовать силой.
Однако весенняя государыня и в мыслях не имела сопротивляться.
Тем временем брошенная без присмотра колдунья метнулась к Милице, схватила ее под локоть с явным намерением потянуть на себя и вырвать из рук стражника. Сотник крепче схватил добычу, но борьбы не вышло. Вспыхнул жесткий сиреневый свет – несколько неразборчивых быстрых слов – и старуха, отвратительно содрогнувшись, обернулась в прекрасную девушку.
И уже не в летнюю Милицу, а в такую же точно, весеннюю. Рядом с первой, которую держал Дермлиг, объявилась еще одна, точно такая же девушка в зеленом платье, с гладко уложенными волосами. Сходство было полным, зеркальным, повторялись все складки платья, точно так же перекосился пояс и выбилась прядь волос.
Ошеломленный начальник стражи все равно держал первую из весенних Милиц. Бессознательное его побуждение состояло в том, чтобы не спутать одну с другой. Ибо стоило только девушкам раз или два поменяться местами, и никто бы уже не смог сказать, что здесь правое, а что левое.