Рожденная революцией
Шрифт:
Репродуктор над павильоном, который занимала дирекция рынка, захрипел и вдруг проговорил какие-то странные, не имеющие никакого отношения к яркому солнечному дню, к празднично одетым людям слова: «…бомбили наши города…» Дальше последовало перечисление тех городов и населенных пунктов, которые на рассвете подверглись ожесточенному налету немецкой авиации, и Маша, как и все находившиеся в эту минуту на рыночной площади, со щемящим чувством безысходности и отчаяния поняла, что случилось самое страшное из всего, что могло случиться, – началась война.
Маша сразу же вспомнила долгие разговоры на эту тему,
Теперь все эти споры отошли в прошлое. Теперь они казались безобидной болтовней за воскресным столом, под оранжевым абажуром. Теперь фашистов надо убивать – в этом Виктор оказался абсолютно прав.
Потянулись тревожные, полные нервного напряжения будни. Генка почти не бывал дома – в город хлынул поток беженцев из западных областей, участились случаи уголовных проявлений. Милиция сбилась с ног – на нее легла ответственность не только за охрану порядка, но и тысяча других, рожденных войной обязанностей. Маша получила от Коли три телеграммы и письмо. Коля в самой категорической форме требовал, чтобы она немедленно, пока еще есть возможность, вернулась в Москву. Но Маша тянула с отъездом, тянула, как всегда в такой обстановке, в лихое, трудное время делает каждая мать, не желая до последней секунды расстаться со своим ребенком.
Таня не приходила больше. В те редкие минуты, когда Маша и Генка виделись, они никогда не заговаривали о ней, и Маша постепенно привыкла к этому; повседневные заботы вытеснили из ее памяти образ девушки в провинциально сшитом платьице, и однажды Маша, спохватившись, с радостью сказала себе: все. Я больше о ней не думаю. Я – нет. А Гена? Маша встревожилась, но под утро, когда в комнату ввалился измазанный в глине, смертельно уставший Генка, Маша сразу же забыла о своем тщательно подготовленном и даже отрепетированном вопросе и только сказала:
– Я покормлю тебя. Иди умойся.
Генка, кивнув, сказал:
– Мама, тебе здесь оставаться больше нельзя.
– Неужели так плохо? – Она даже села от неожиданности.
– Боюсь, что да. – Он бросил полотенце на кровать и добавил: – Немцы рядом. Вот-вот уйдет последний поезд. Мне обещали помочь ребята из железнодорожной милиции – тебя посадят в вагон. В крайнем случае, уедешь на машине.
Маша молчала.
– Ты не подумай, что я тебя гоню. Отец беспокоится, – Генка вяло шевельнул ложкой. – Есть хочу, а не могу. Не спал уже тридцать шесть часов. Мне будет спокойнее, если ты уедешь. Тем более что я… У меня дело.
– Остаешься в городе? – одними губами
Он покачал головой:
– Нет, мама. Я не гожусь для подпольной работы. – Он горько усмехнулся. – Так мне объяснил товарищ начальник райотдела. Я ведь «интеллигент в шляпе».
– Тогда я не понимаю. Если ты будешь в городе, почему я должна уехать. Ты не знаешь, ты забыл – я с твоим отцом бывала в таких переделках, что не дай бог!
– Это не переделка, мама, – сказал Генка грустно. – Это такая трагедия, что у меня сердце все время болит. Я не останусь здесь. Через три часа я ухожу на фронт. Заявление в военкомат и рапорт начальнику я уже подал. Резолюция есть. Так что ты не спорь. Ловить в тылу жуликов я все равно не стану. Другие справятся с этим лучше меня.
– Что ж, Гена, – Маша подошла к нему вплотную. – Я все понимаю. Когда нужно ехать?
– Собирайся, – просто сказал Генка. – Через час за нами зайдет машина.
Но машина не пришла ни через час, ни через два. Генка нервничал, несколько раз бегал к автомату звонить в райотдел, но толку добиться не мог. Измученный, он вернулся домой и сказал Маше, что ждать больше нечего.
– Мне страшно, – вдруг призналась Маша. – Я не хочу оставаться одна.
– Я зайду к Тане, – сказал Генка. – И попрошу, чтобы она побыла с тобой, пока я все улажу. И вообще, чтобы она в случае чего осталась с тобой.
– Хорошо, – покорно согласилась Маша.
Таня, неприязнь к ней, раздумье о будущей семейной жизни Генки – все это отступило сейчас на второй план, стало каким-то мелким, незначительным.
– Но почему не пришла машина? – нервничала Маша.
– Если ты спрашиваешь мое мнение, то потому не пришла, что поздно. Нужно быть готовыми к самому худшему, мама.
Генка был недалек от истины. Несколько часов назад танковые колонны немцев обошли город и перерезали железную дорогу на севере. Полного кольца еще не было, машины еще могли пройти по шоссе, но уже считанные часы, если не минуты, отделяли город от начала вражеского вторжения.
Генка посмотрел на часы:
– Я должен быть на сборном пункте военкомата через час. Больше ждать не могу. Попрощаемся, мама. На всякий случай.
Он обнял ее и долго не отпускал – не мог справиться со слезами и не хотел, чтобы она эти слезы увидела.
– Отцу скажи: я все помню, за все благодарен. Я огорчал вас, часто огорчал. Простите меня. Была минута, когда я сказал неосторожные слова – получилось так, что на твой счет, мама. Помнишь в тридцать седьмом? Не перебивай меня, я до сих пор жалею об этих словах. Прости меня за них.
Генка выбежал из комнаты. Маша подошла к окну. Безошибочное чутье матери, необъяснимое, почти мистическое, подсказало ей, что она видит Генку в последний раз. Она вспомнила его – маленького, грязного, измученного, с подтеками слез на впалых щеках, вспомнила, как он бросился к ней, как кричал и бился, не веря, не понимая, что родителей его больше нет. Чужой ребенок, он навсегда стал ей близким и родным, стал настоящим сыном, потому что она вырастила его и выстрадала, как родная мать. Теперь он уходил в неизвестность, и Маша ловила его взглядом, не в силах оторваться. Вот он скрылся за поворотом, а она все стояла и стояла, все никак не могла поверить, что непоправимое, самое страшное уже произошло.