«Рождественские истории». Книга первая. Диккенс Ч.; Лесков Н.

Уварова Н. и.

– Если вы можете смотреть ему сегодня в глаза, – сказала мистрис Снитчей – и не видите, что вы обмануты, что вы жертва его козней, что вы пресмыкаетесь пред его волею, по какому-то неизъяснимому обаянию, от которого не могут остеречь вас мои слова, – так я могу сказать только одно: вы мне жалки!

Мистрис Краггс, между тем, ораторствовала против Снитчея.

– Возможно ли, – говорила она Краггсу:– чтобы вы были до такой степени ослеплены насчет ваших Снитчеев и не понимали своего положения? Не вздумаете ли вы утверждать, что видели, как ваши Снитчеи вошли в комнату и не заметили в них, в туже минуту,

ясно, как день, скрытность, злоумышление и измену? Не вздумаете ли вы отрицать, что когда он отирал лоб и искоса поглядывал во все стороны, на совести вашего бесценного Снитчея (если у него есть совесть) было что-то такое, что боится света? Кто, кроме вашего Снитчея, прокрался бы на праздник, как ночной вор. (Заметим мимоходом, что это замечание не совсем ладило с фактом: Снитчей вошел очень просто и явно, в открытую дверь.) Не станете ли вы завтра в полдень (тогда было около полуночи) утверждать, что ваши Снитчеи могут быть оправданы во всех отношениях, наперекор всем фактам, рассудку и опыту?

Ни Снитчей, ни Краггс не покусились попробовать остановить этот поток красноречия, но удовольствовались мирно плыть за течением, пока волны не улягутся сами собою, что и случилось почти в одно время с общим движением перед началом контрданса. Мистер Снитчей ангажировал мистрис Краггс, а Краггс ловко подошел попросить мистрис Снитчей. После нескольких фраз, как например: «Отчего вы не попросите кого-нибудь другого?» или: «Вы, верно, будете рады, если я откажусь» или: «Удивляюсь, как вы можете танцевать вне конторы» (на этот раз это было сказано в шутку), – обе леди согласились и стали на свои места.

У них уже давно было так заведено; за обедом и за ужином они делились попарно: они были задушевные друзья и жили совершенно на приятельской ноге. Обе леди сознавались, может быть, втайне, что лукавство Краггса и двуличность Снитчея существуют только в их воображении; и может быть, они нарочно изобрели для себя это средство хоть как-нибудь вмешиваться в дела мужей. Верно то, что каждая из них исполнила свое призвание ревностно и неусыпно, не хуже своего мужа, и была уверена в том, что «Компания» не может приобрести успеха и уважения без ее похвальных усилий.

Но вот райская птица запорхала по залу; колокольчики загремели и зазвенели; румяное лицо доктора завертелось в толпе, как лакированный волчок; тощий Краггс начал сомневаться, «легче ли», как все прочее, стало нынче протанцевать контраданс; а мистер Снитчей вытанцовывал, с прыжками и антраша, за «себя и Краггса» и еще за полдюжины других.

Огонь оживился от свежего ветра, поднятого танцем, и запылал ярче и выше. Он был гением залы и присутствовал повсюду. Он светлел в глазах гостей, сверкал в брильянтах на снежных шеях девиц, играл около их ушей, как будто что-то им нашептывая, обливал их стан, рассыпался розами у них под ногами, горел на потолке и возвышал отражением их красоту, зажег целую иллюминацию в колокольчиках мистрис Краггс.

Музыка играла все громче и громче, танец становился все живее и живее, и ветер в комнате зашевелил и зашумел листьями и ягодами на стенах, как часто случалось с ними на дереве; он несся по комнате, как будто невидимый рой духов вьется и мчится по следам живых людей. Доктор завертелся так, что нельзя было разобрать ни одной черты лица его;

по зале запорхала, казалось, целая дюжина райских птиц, и трезвонят тысяча колокольчиков; платья заволновались, как паруса целого флота во время бури… вдруг музыка умолкла и танец кончился.

Разгоревшись и запыхавшись, доктор еще нетерпеливее ждал Альфреда.

– Что, не видно ли чего-нибудь, Бритн? Не слышно ли?

– На дворе так темно, что ничего вдали не видно, сэр. И шум в доме такой, что ничего не слышно.

– Тем лучше – встреча веселее! Который час?

– Ровно полночь, сэр. Он скоро должен быть здесь.

– Подложи дров в камин, – сказал доктор. – Пусть еще издали увидит приветный огонек сквозь темноту ночи.

Он увидел его, – да! он заметил огонь из экипажа, при повороте у старой церкви. Он узнал, откуда он светит. Он увидел зимние ветви старых дерев между собою и светом. Он вспомнил, что одно из этих дерев мелодически шумит летом под окном Мери.

Слезы показались у него на глазах. Сердце его билось так сильно, что он едва мог выносить свое счастье. Сколько раз думал он об этой минуте, рисовал ее в воображении со всеми возможными подробностями, боялся, что она никогда не настанет, ждал и томился, – вдали от Мери.

Опять свет! Как ярко он сверкнул! Его засветили в ожидания гостя, чтобы заставить его спешить домой! Альфред сделал приветствие рукой, махнул шляпой и громко крикнул, как будто этот свет – они, как будто они могут видеть и слышать его, торжественно едущего к ним по слякоти.

– Стой! – он знал доктора и догадался, что он затеял. Доктор не хотел, чтобы приезд его был для них сюрпризом, но Альфред все-таки мог явиться невзначай, подойдя к дому пешком. Если садовые ворота отворены, так можно пройти; а если и заперты, так он по старинному опыту знал, как легко перелезть через ограду. Он в минуту очутился между ними.

Он вышел из экипажа и сказал кучеру (не без усилия: так он был взволнован), чтобы он остановился на несколько минут, а потом тронулся бы шажком; сам же он побежал во всю прыть, не мог открыть ворота, влез на ограду, спрыгнул в сад и остановился перевести дух.

Деревья были покрыты инеем, который на ветвях сверкал блеклыми гирляндами, озаренный слабым светом месяца в облаках. Мертвые листья хрустели у него под ногами, когда он тихонько шел к дому. Унылая зимняя ночь расстилалась по земле и небу; но из окон приветливо светил ему на встречу алый огонек, мелькали фигуры, и людской говор приветствовал его слух.

Он старался, подходя все ближе, расслушать в общем говоре ее голос и почти верил, что различает его. Он дошел уже почти до дверей, как вдруг двери распахнулись и кто-то выбежал прямо ему на встречу, – но в ту же минуту отскочил назад и вскрикнул, сдерживая голос.

– Клеменси, – сказал он, – разве вы меня не знаете?

– Не входите, – отвечала она, оттесняя его назад. – Воротитесь. Не спрашивайте, зачем. Не входите.

– Да что такое? – спросил он.

– Не знаю. Боюсь и подумать. Уйдите. Слушайте!

В доме внезапно поднялся шум. Она закрыла уши руками. Раздался дикий вопль, от которого не могли защитить никакие руки, и Грация, с расстроенным видом, выбежала из дверей.

– Грация! – воскликнул Aльфред, обнимая ее. – Что такое? Умерла она?