Рождественские рассказы о детях
Шрифт:
– Невозможно, Маруся, невозможно! Есть вещи… Поверь, если бы не одно дело, я бы и сам не поехал. Мне, собственно говоря, ужасно не хочется ехать, но надо встретить одно лицо, переговорить по делу.
Он кашлянул в ладонь, деловито нахмурил лоб и зашагал по комнате. Это был красивый, очень моложавый мужчина лет сорока с небольшим. Фигура его еще сохранила стройность, лицо было свежо несколько женской свежестью, а в подстриженной темной бородке еле-еле пробивалась серебристая седина. Маруся, высокая, худенькая, еще не вполне сложившаяся девушка-ребенок, сильно походила
– У, папка! – сердито отдувая губки, протянула она.
– Не проси, Маруся, невозможно. Ты знаешь, я никогда не отказываю тебе в развлечениях. Я понимаю, что молодость дается в жизни только один раз, надо пользоваться. В мои годы, например, будь покойна, не распрыгаешься… Но нужен выбор и в удовольствиях; по сорту развлечений познаются люди: скажи мне, как ты веселишься, я скажу тебе, кто ты. Вот как по-моему.
– И ты никогда не веселился в маскарадах, папа?
– Никогда, Маруся, никогда! Для умственно развитого, для нравственно чистого человека это веселие непонятно, недостойно.
– Ну да! Скажешь еще, что на наших пансионских балах веселее?
– Скажу! – быстро ответил он и остановился перед дочерью. – Скажу! – повторил он.
– Когда шерка с машеркой танцует? – полупрезрительно, полуудивленно допрашивала она.
– Так что же? Все равно. Очень весело! Премило! Для меня это невинное веселье, это чистое выражение молодости, это что-то такое непосредственное, наивное… Да! Для меня только это и могло бы быть настоящим, незапятнанным удовольствием.
– И эти противные синявки? – продолжала она.
– Синявки? Не понимаю.
– Наши пансионские классные дамы.
– A-а! Что же? В душе они все-таки, должно быть, славные.
– Славные! – возмутилась она. – Хороши славные! Совсем ты, папа, совсем странный какой-то. Поменяться бы нам: тебе бы в пансион поступить, а я стала бы по маскарадам ездить.
Она грустно вздохнула и опустила голову, он с недоумением пожал плечами и опять зашагал по комнате.
– Папа, – заговорила вдруг Маруся, и в тоне ее послышалась отчаянная решимость, – я не хочу, чтобы между нами было недоразумение. Ну да! Недоразумение… Ты, кажется, думаешь, что мы, пансионерки, как во времена наших бабушек, какие-то такие неземные, наивные создания, что мы совсем ничего не знаем и не понимаем? Не беспокойся! Отлично мы все знаем, отлично. У нас такие есть… Это прежде какие-то невинности из пансионов выходили, а мы, не беспокойся… мы такие… прожженные…
Он остановился и быстро повернулся к ней лицом.
– Что ты говоришь? Что? – удивленно переспросил он.
– Да, нас уж не удивить, не беспокойся, – продолжала Маруся. – Ты не хочешь брать меня в маскарад, потому что думаешь, что я еще ребенок. Хотела бы я, чтобы ты знал, какой я ребенок! Хорош ребенок!
Она сильно волновалась; хорошенькое личико ее оживилось, запылало, и в глазах вспыхнул задорный, насмешливый огонек.
– Маруся! – с напускным ужасом окликнул ее отец.
Но она продолжала быстро-быстро:
– Ведь это одна только слава про пансионерок, а на самом-то деле это такой народ!.. Такой народ! Ты думаешь, мы ничего не читаем? Все читаем, не беспокойся. Это ты там отшельник какой-то, святоша, а то ведь мы мужчин тоже знаем: такие!.. И прекрасно. Мы очень одобряем, сочувствуем… Ты думаешь, пансионерки – так уж непременно добродетель? Сам ты пансионерка в таком случае!
– Маруся! – все с тем же ужасом в голосе повторил он и не выдержал: он стал хохотать. Он вытянул по ее направлению руку с указательным пальцем, сморщил лицо.
– Прожженная, прожженная!.. – захлебываясь от смеха, повторял он. – Ох, пощади! Уморила, Маруська!
Маруся растерялась. Глядя на отца, ей тоже захотелось смеяться, но обидная мысль, что отец недостаточно серьезно отнесся к ее словам и потешается над ней, как над маленькой, задела ее за живое: она сразу съежилась, губы ее обидчиво дрогнули, а в глазах показались слезы.
– Ха, ха, ха! – заливался отец. – Так одобряешь мужчин? Одобряешь, Маруська!..
Она встала.
– Довольно! – вспыльчиво заявила она. – Я не девчонка, чтобы надо мною хохотать. Не умно тоже…
– Ну, прости, не сердись, – попросил он, удерживаясь от смеха и утирая глаза, – очень уж ты распотешила меня… уморили… Так одобряешь? Да? – не удержался он от шутки и опять громко, весело засмеялся.
Маруся молча и серьезно глядела на него. Вдруг глазки ее просветлели, а по лицу пробежала усмешка.
– Ну, хорошо, – загадочно проговорила она. – Хорошо… Запомни. – Она опять усмехнулась, и, видимо стараясь сдержать свою неровную еще, детскую походку, Маруся не без достоинства вышла из кабинета отца.
Было уже за полночь, когда Петр Сергеевич стоял в передней в модном фраке, моложавый, красивый, оживленный.
– Что барышня? – спросил он горничную, внимательно оглядывая себя в зеркало.
– Почивать легли, – ответила та и быстро отвернулась, отыскивая на вешалке шинель.
– Вернусь поздно. Ключ у меня, не жди, – сказал Петр Сергеевич, еще раз взглянул на себя в зеркало и вышел.
Маруся стояла за дверями столовой. Она слышала, как закрылась за отцом дверь, как упал железный крюк, и сердце ее ускоренно, беспокойно забилось.
– Ну, Глаша, скорей, скорей! – закричала она и возбужденно, по-детски захлопала в ладоши.
– Затейница наша барышня! – сочувственно засмеялась горничная. – Просите скорей у нашей мамзели шелковое платье черное да косынку кружевную. Она на папеньку вашего сердита и теперь наперекор ему все сделать готова.
– Платье? Кружева? – рассеянно переспросила Маруся.
Она прижала к груди свои тонкие, худые ручки, личико ее чуть-чуть побледнело, и что-то беспомощное, испуганное, нерешительное промелькнуло в глазах.