Рождественские рассказы
Шрифт:
— Главное, — думал Игнатий Ильич, — это как и с чего начать... Начать этак весело, радостно и даже беззаботным тоном: «А вот и я! Ну, что — не ожидала?..» Или в этаком роде: «Представь, моя дорогая, целый ряд счастливых случайностей... это, вероятно, ты за меня молилась...» Нет, не так, совсем в другом роде: «Проклятый поезд запоздал, дорогой разные катастрофы...» Она сейчас тревожно: «Ах, боже мой! Что случилось?.. Ах, расскажи, не томи...» А Игнатий Ильич поцелует ее и успокоит, что это не с их поездом, что у них все благополучно, только это несносное запоздание... и сам вот всю ночь промучился в душном вагоне, и вот ее, дорогую, милую Леночку, потревожил... Ну, а там и пойдет, как по маслу: чаю с дороги, от которого, конечно, он откажется, чтоб не увеличивать беспокойства ночной тревоги, скорее в постель, а там уже все сгладится... подозрительность уляжется, время выиграно... А вдруг как она сразу...
«Это что такое? Что, с носом? Накрыли?.. Ах, вы, неисправимый Отелло-мерзавец!.. Да вы и все путешествие придумали с этою гнусною целью!..»
Ну, тогда беда! Суток на трое, а то и на всю неделю... Тогда вот клянись, уверяй, что все это простая случайность.. О, боже мой, пронеси и помилуй! Налево, к подъезду!..
Приехали.
Фонари уже тушат, дворник шаркает скребком по заледенелой панели, увидал «своего» жильца, шапку снял и неистово теребит ручку звонка в «парадной». Там огонь засветился, и в стеклах мелькает фигура швейцара с лампочкой в руках...
Стал Игнатий Ильич подниматься по лестнице, а сам нащупывает у себя на цепочке «свой» ключ от входной двери.
«Войду, — думает, — тихонько, чтобы никого не будить, не тревожить, пройду в кабинет и лягу на диване... Вот беда-то!»
«Свой» ключ дверь отворил, а трусиха Дуня — горничная цепь накинула, ключ-то свой бесполезен, все равно, звонить надо. Казалось, что чуть-чуть тронул Игнатий Ильич пуговку звонка, а ведь в ночной тишине все звуки усиливаются, зазвонило так, что по всей квартире раздалось... Ай-ай-ай... Тихо, однако, никто не проснулся. Нащупал приезжий спички в кармане шубы, чиркнул и просунул руку в щель приоткрытой двери... Вот видно кресло, на которое дамы садятся, когда им сапоги снимают, вот фаянсовый, на манер японского, цилиндр для зонтиков и палок, вот часть вешалки...
Спичка не догорев, выпала из рук Игнатия Ильича, холодный пот проступил на лбу, под ложечку подкатило, далее тошнить начало... Голова закружилась, и он чуть не лишился сознания. Он видел ясно, отчетливо, на этой вешалке военную шинель с золотыми пуговицами... Он стал отчаянно тыкать пальцем в кнопку, не попадая, куда следует... Послышались торопливые босые шаги.
— Господи, боже мой! Кто же это? Ах, это вы, барин! Да не тяните дверь, цепку снять нельзя! Да пустите!.. Вот, видите, лампу потушили... Барыня нездорова... сию минуту... вот сейчас... Да не тяните же дверь к себе, имейте терпение... ну, вот!
Дверь, наконец, отворилась, лампа вновь зажжена. Игнатий Ильич ворвался, как бомба, и прямо к вешалке.
— Это что?.. Это почему?..
Хорошенькая горничная Дуня, стыдливо пряча под платок свое декольте, придерживая рукой сваливающуюся юбку, смотрела на барина вытаращенными глазами, очевидно, не понимая, в чем дело. Никакой шинели на вешалке не было.
— Куда она делась?.. Чья это?.. Кто это здесь?..
— Да что вы, барин! Да Господь с вами! Что вам померещилось, право?
Игнатий Ильич оттолкнул с дороги Дуню и решительными шагами направился к спальне, а Дуня, наскоро, тревожно задыхаясь, докладывала ему на ходу:
— Ах, не ходите!.. Ах, да не беспокойте!.. Барыня очень больна, доктора даже звали. Мигрень страшенный! Опять нервы расходились. Лихорадило очень и все сердцебиение... Только с час как заснула... Доктор говорит, что в покое только и спасение... чтобы отнюдь не потревожили бы... Ради Бога, миленький барин... Да что, право, с вами?
— Чья шинель?— прохрипел Игнатий Ильич, уже дойдя до половины гостиной.
— Барин, да что же вы, в самом деле... Какая шинель? Да я вас не пущу... Да вы, барин, не того ли?..
Рассвирепевший Отелло уже был около двери роковой комнаты, распахнул двери и...
Маленький ночник горел розовым светом, озаряя всю уютную, комфортабельную спальню. Елена Михайловна лежала на кровати лицом к стене и спала, как спят самые невинные младенцы... Шум внезапного наезда ее, очевидно, не разбудил... Слава богу! Кроткая прелесть ее полуоголенных ручек, ее мягко округленных плеч, ее ровное дыхание, с легким прихрапыванием, все это успокоительно подействовало на нервы Игнатия Ильича. Момент порывистого пыла ревности стал утихать, а тут ласковый, вкрадчивый шепот Дуни над самым его ухом, и в этом шепоте можно разобрать:
— Барин, миленький барин... Какая это глупая шинель вам померещилась? Ведь вот, право, дьявольское наваждение!.. Не тревожьте барыню! Я вам в кабинете постелю, выспитесь покойно с дороги, чай, устали, бедненький, а там завтра барыня, даст бог, проснется здоровенькой — я им не скажу сначала, что вы приехамши, а там будет приятный сюрприз к утреннему кофею...
И не заметил укрощенный Игнатий Ильич, как это он очутился в кабинете, как его разоблачили, как его прикрыли по горло мягким пледом и пожелали покойной ночи... Он даже не заметил, как это он быстро, сразу заснул, и в голове его неясно мелькало: шинель, глупая шинель... чертовщина какая-то!.. И почему шинель? Пригрезится же подобная мерзость!.. О, Господи!..
Долго ли спал Игнатий Ильич, трудно определить, думаю, что не долго. Он проснулся внезапно от мучительного укола в сердце. Он вскочил, спустил на ковер ноги, откинулся к спинке коврового дивана и стал думать.
Большая ошибка! Ну, как можно в таких случаях давать волю пытливому раздумью!..
Эта проклятая шинель слишком реально представлялась его глазам. Вот даже пуговица одна почти оторвана, еле держится на одной нитке, сейчас потеряется... Спичка у него была восковая, горела ровно и ярко; она даже на полу горела, когда он ее уронил... Затем дверь захлопнули... У Дуни лампа потухла... Знаем мы, почему она так кстати потухла!.. Почему лукавая наперсница так долго возилась... Надо время выиграть, очевидно!.. Потом его впустили, шинели не было... Еще бы... она улетела вместе с тем, на чьи плечи она попала... Он даже припоминает теперь, что очень ясно слышал отдаленный стук черной лестницы, что далее сквознячком потянуло по длинному коридору, именно с этой черной лестницы, по коридорам ведь всегда тянет... Запах кухни тоже всегда по коридору... так... Потом, жена больна, она спит и ничего не слышит, а ведь он шумел... Гм!.. И как это странно спит его Елена Михайловна... Ведь он хорошо знает ее ночные привычки; во-первых, все волосы гладко зачесаны, забраны в чепец, и сзади завязан этот чепец тесемкой, на лбу четыре бумажных папильотки, кофта глухо закрытая, под душу — как называется, длинные рукава и никакого намека на декольте... А тут, на этот раз, как на картине, полное обнажение, и «золотые волны роскошных волос раскинулись змеями на белоснежном фоне батиста», Игнатий Ильич припомнил такое поэтическое описание в одной повести, прочитанной им между каких-то станций на пути... Подозрительно!..
Тоскливое сомнение с невыносимой болью сжало сердце бедного, не вовремя вернувшегося супруга... Он встал на ноги... Какая глупая мода нагораживать мебель посредине комнат... Чуть не свалил эту неуместную тумбу!.. Дверь спальни осталась не притворенной, и оттуда узкая полоса света тянулась по коврам, через обе комнаты... Жена его спит и уже теперь по законному, супружескому положению, даже папильотки на своем месте... Когда же это она успела перекостюмироваться? Что же, и это ему померещилось? О, Боже милосердый, дай ты мне познать истину!..