Розовая пантера
Шрифт:
— Зачем?
— Я все тебя искала. Там, в Москве, искала — не нашла. Подумала, может, ты здесь, и вернулась. И здесь тебя искала еще четыре года.
— А этот сон? Он тебе больше не снился?
— Снился. Тысячу раз снился. Только ведь ты знаешь, что это не сон…
— Знаю. Господи, бедная ты…
— Ну вот, опять слезы. Говоришь, двадцать два, а сама как маленькая, ей-богу. Перестань плакать.
— Не буду больше. Расскажи о себе.
— Да что рассказывать-то? Живу…
— Расскажи. Кто он?
— Он?
— Тот, что рядом с тобой сейчас.
— Прошу тебя, давай не будем об этом. Я слишком устала, мне тяжело. Я не знаю. Не
— Расскажи так, как можешь рассказать мне. Только мне, не кому-то другому…
— Я шла по улице. Солнце такое сильное в глаза било. А у меня очков темных не было, и я щурилась все время. Остановилась возле витрины, а потом услышала вдруг: «Девушка, что же вы так щуритесь, от этого морщины ранние появляются». Повернулась на голос вправо и увидела его глаза. Вот и все. Теперь он со мной.
— А ты с ним?
— Не знаю…
— И что же там за глаза такие были?
— Ты ведь знаешь.
— Скажи!
— Это были его глаза. Его — серые, глубокие. Точно такой же разрез, те же ресницы длинные, белесые. Его глаза, понимаешь!
— А все остальное?
— Все остальное? Нет, конечно, нет. Только глаза…
— Бедная ты…
Маша отвела взгляд в сторону. Та, другая, тоже стала смотреть в окно.
— Что ж, помолчим…
И в самом деле, как все это могло получиться? Этот странный слепящий день, это солнце. Почти год назад она шла по улице, и солнце било в глаза. Шла, с каждым шагом приближаясь к очередному отрезку своей судьбы, и даже не догадываясь об этом. Конечно же, не догадываясь, потому что не дано людям знать наперед все, что с ними будет дальше. Она рассматривала книги на лотке, хотела купить какой-нибудь простенький детектив в мягкой обложке, который можно прочитать и без сожалений подарить соседке тете Соне, которая не смущаясь держит подобного рода книжки на полках. «Банда-один», «Банда-два, три, четыре…» Маша долго смеялась, когда увидела грандиозное собрание подобных сочинений у своей соседки, в тот же день подарила ей все детективы, которые у нее тоже имелись, но хранились на самой верхней полке в шкафу. В тот день она собиралась купить какой-нибудь детектив, она даже присмотрела уже нечитаный, кажется, роман Чейза, и цена оказалась грошовой, как вдруг услышала рядом голос:
— Девушка, что же вы так щуритесь. От этого, знаете ли, ранние морщины появляются.
И, обернувшись, посмотрела в его глаза…
— Морщины? — лихорадочно соображая, как бы продолжить разговор, как бы не упустить это чудо раньше, чем можно будет в него поверить, переспросила она. — Вы косметолог?
— Нет, что вы. Вовсе нет.
Он отвернулся, расплатился за книгу, и Маша вдруг увидела промелькнувшее перед глазами имя автора — Набоков.
«Господи, да что же это?»
Он удалялся, увеличивая с каждым шагом расстояние, отделявшее ее от такой желанной катастрофы. Допустить этого было нельзя, и она помчалась за ним, задевая на ходу плечами, расталкивая локтями проходящих мимо людей.
…Видели бы ее сейчас те тетки-сплетницы, которые чего только не напридумывали, пытаясь как-то объяснить себе странное затворничество Машки Сорокиной. Кто ведь только к ней не клеился, как только не пытались расшифровать эту загадочную высокомерность, недопустимую, унижающую. И начальник отдела, даже тот пытался завязать с ней роман, но только куда там, она его отбрила так, что тот сразу прекратил смотреть на нее маслеными глазами. Вообще на женщин смотреть
Маша хорошо помнила этот разговор. Начальник отдела, Андрей Петрович, высокий, представительный и молодой еще мужчина, неженатый при этом, все звал ее как-нибудь в кафе, как-нибудь в театр, как-нибудь к себе в кабинет… В кабинете у него она бывала часто — по работе, а в тот вечер, когда она задержалась, не успев разобраться в каких-то неотложных бумагах, они оказались в его кабинете вдвоем. Разговор прыгал, как солнечный зайчик, от одного к другому. Наконец он подошел сзади и легонько положил свою руку ей на талию. Маша замерла на мгновение, но руку его не убрала, решив посмотреть, что же будет дальше. Рука осмелела, двигалась все выше, к ней присоединилась вторая рука и нежный шепот:
— Маша…
Она резко отстранилась:
— Не нужно, Андрей Петрович. Ни к чему.
— Не понимаю, — вздохнул он. — У тебя есть кто-нибудь?
— Никого у меня нет.
— Тогда не понимаю.
«Крыша — в пути», — подумала Маша, поражаясь тому, насколько высоким самомнением обладают некоторые представители мужской половины населения планеты. Как будто и в самом деле не может быть у нее никаких других причин, чтобы не воспылать любовью и не отдаться прямо здесь же, в кабинете, своему начальнику.
— Что вы не понимаете?
— Если у тебя никого нет… Ты же женщина, Сорокина. Молодая, красивая. Почему?
— Потому что у меня, Андрей Петрович, вагинизм, — сказала она серьезно, с трудом сдерживая хохот от одного вида его бровей, взлетевших дружно вверх. Одна бровь взлетела выше, и теперь весь он, ее начальник, походил на клоуна, который, выйдя на сцену, позабыл, какое именно лицо нужно представить публике первым — печальное или радостное.
— Что у тебя?
— Вагинизм, Андрей Петрович. Судорожное сжатие мышц. Причем очень редкая его разновидность — я члены заглатываю. И потом требуется хирургическое вмешательство, чтобы их, эти члены, высвободить. Сколько раз пробовала — каждый раз приходится пожарную команду вызывать.
— А почему пожарную команду? — Он продолжал взирать на нее обалдевшими глазами, пытаясь понять, шутит она или говорит серьезно. Брови все так же висели почти под самой линией волос.
— Не догадываетесь? Ну что вы в самом деле, Андрей Петрович, в краску меня вгоняете. Мы же сросшиеся, передвигаться не можем. А телефон-то на кухне стоит. Вот и приходится каждый раз орать — пожар, пожар, помогите. Пожарные приезжают, окна в квартире выбивают и приносят телефон в спальню. А потом уже я «скорую помощь» вызываю…
«…идиот!» — хотелось добавить в заключение, но она сдержалась — начальник все-таки.
— И часто они у тебя бывают, такое вот… пожары?
— Случаются. Я даже договор заключила с заводом «Техстекло», чтобы по оптовым ценам… Знаете, выгодно. Гораздо дешевле получается. Потому что на самом деле очень часто такие вот пожары…
Она врала — не было в ее жизни никаких пожаров. Был один-единственный там, в школьном вестибюле, и с тех пор она стала их ужасно бояться, потому что и сейчас еще помнила, как больно обжигает огонь беззащитную кожу, как долго, немыслимо долго рубцуются шрамы…