Розовая шубка
Шрифт:
— Ты опережаешь программу, это великолепно. Видишь ли, тут растительное крашение. Травы, цветы, семена, кора, ягоды, корни, ореховая скорлупа, луковая шелуха, много всего. Приезжай ко мне на дачу. У меня как раз вышла вся пряжа, надо обновить запас. Это недалеко, в Опольной, сорок минут на электричке. Лучше с ночевкой, в один день мы не уложимся.
Они договорились на субботу двадцатого октября.
Достижения Марианны никак не врачевали ее душевных ран. Прошло больше трех недель после ужасной мимолетной встречи, а жгучая боль любви и позора все возрастала, захлестывая временами жестким стыдом. Ища
Отгадка была простая. В пору дипломной работы, в канун окончания Академии практичные молодые люди срочно подыскивают подруг жизни. Общие наклонности, близкий круг интересов и знакомств исключают, по их мнению, произвол случая и способствуют прочности семейных уз. За годы учебы все сочетания внутри альма-матер давно просмотрены, союзы заключены, поэтому свободные «женихи» набрасываются на свежий поток первокурсниц, приглашают в театры, провожают домой, пытаясь, так сказать, вскочить в уходящий поезд… Марианна, сраженная любовью, как недугом, не отозвалась ни на один такой призыв, и ухажеры «слиняли»…
Дома она больше молчала, сидела над книгами и допоздна смотрела телевизор.
— Ты не больна, Масенька? — тревожилась мама.
— Я здорова, — кратко отвечала Марианна, уклоняясь от разговора.
Ей полюбились одинокие ночи, когда мать дежурила в госпитале, в душе стали звучать собственные стихотворные строчки. Бывало, ночь приносила облегчение, светлую уверенность, похожую на прежнюю взлетную радость, но чаще Марианна долго лежала без сна, глядя в окно горячими сухими глазами. Уютным мурлыканьем и лаской мягких белых лапок утешала ее, как могла, пушистая Туся. Марианна думала о Несторе, о том, что она натворила после.
В тот ужасный вечер она нашла в почтовом ящике очередное письмо из армии, обычное Димино послание, полное солдатских буден и вздохов. И на этот раз услышала их. Неужели ему так же больно, как ей? Тогда, каких жестокостей наслышался от нее бедный мальчик! Под влиянием минуты она написала ему теплее обыкновенного и через неделю получила такой любовно-эротический бред, что выбросила поскорей и подальше. И вдруг сама села за любовную исповедь. Желание написать Нестору было неодолимым, как лихорадка. Хоть ниточка, хоть паутинка, но пусть протянется между ними, она не может без этого жить!
«Любимый! — написала она впервые в жизни. — Я не знаю, зачем пишу это письмо. Наверное, потому что люблю тебя. Люблю, как глупая маленькая девчонка. Я готова сесть на ступеньки и ждать, ждать. Ответь мне, позвони. Марианна».
На другой день, замирая от страха, она крадучись оставила письмо старушке у входа. Для Нестора.
Наспех, накриво, но дело было сделано. Свершилось.
«Вот сейчас ему отдали письмо. Он удивился и сразу посмотрел в конец: от кого? А, понятно, — мучилась Марианна. — Как глупая маленькая девчонка», — прочитал он: Да уж… Ужас, ужас. Зачем я это сделала? Как теперь быть? Могу ли не пойти никогда!?
С такими мыслями она ехала в электричке на дачу к Инге. Народу было немного. За окном сменяли друг друга увядшие поля, поселки, темные, теряющие последнюю листву, подмосковные леса. Мелкий, едва заметный снег, похожий на дождь, налипал на вагонные стекла и таял, стекая косыми дорожками. Мелькали строения, подмосковные городки, и вновь поля, леса.
Под дробный стук колес она передумала все, что могла, мысли кружились по кругу, вокруг одного и того же, как бежала домой к телефону: «Телефон, ты звонил?», как ждала письма — а вдруг? И снова, и снова…
Наконец, Опольная. Марианна вышла на платформу. В воздухе пахло смолой, мелкая изморось приятно холодила лицо. В этот мокрый осенний день поселок казался пустым. Дом Инги был виден издалека. Он выделялся резными наличниками, деревянной резьбой под крышей, раскрашенными створками ставен. Округлый мезонин с одним окном вызывал в памяти образ «девичьей светелки». На всех ее окнах виднелись дневные кружевные занавесочки-задергушки и цветастые плотные шторы для вечерней поры. Под стать веселенькому домику было и крыльцо, и колокольчик у входа, мелодично звякнувший от руки.
Инга встретила с радушностью доброй хозяйки. Она жила не одна, с ней был ее дедушка, щупленький седенький старичок с кудрявой белой бородой, постоянный обитатель зимней дачи. Здесь же сидели кошка и собака. Пахло травами. На Инге была старая джинсовая куртка и брюки с заплатками на коленях. Ни косметики, ни маникюра. Это бы и хорошо, но, по первому, тут же забытому, впечатлению Марианне показалось, что настоящий облик ее невольно приоткрывает нечто, умело скрываемое искусством макияжа.
— Как доехала? Долго искала? — Инга подала ей тапочки. — Денек на улице скверный, и дождь, и снег…
— Зато у вас тепло и хорошо пахнет. — Марианна дотронулась рукой до беленой печки.
— Чайку с дороги?
— С удовольствием. У меня с собой как раз кое-что вкусное на общий стол.
После чая принялись за дело. Пучки сушеных трав, коренья, запасы коры, бересты висели по стенам, лежали в коробках на виду, зато в темных стеклянных сосудах, убранных за створки и дверцы шкафов, столов, тумбочек, в кладовке хранились опасные вещества для протравы: медный и железный купорос, разнообразные квасцы, калийные соли. Инга принялась с осторожностью раскладывать все по баночкам и горшочкам, заливать водой, ставить на плиту. Белая тонкая пряжа пушистой горой светлела на топчане. Ее стала разматывать на пряди Марианна, метра по полтора для каждого оттенка. Одновременно записывала все подробности в рабочую тетрадь. Работа была женская, приятная, под шуточки и разговорчики.
Дедуля чистил картошку, вертел мясо для котлет, заранее нахваливая свою стряпню. Оказался он не простым старичком, а знатным армейским кашеваром, еще на Халхин-Голе кормил солдатушек зайчатиной да медвежатиной. Часа через три кипячения растворы вынесли для охлаждения и настаивания в сенцы, а плиту занял старый гвардеец.
— Шшш, — зашипели котлеты.
Через час пообедали. Что за борщ, за котлеты с подливкой, что за кисель — отменно! А как смотрится на столе! Во всем сказывалась родовая талантливая мастеровитость.