Розы на снегу
Шрифт:
— Принес, принес, прочти, Мартын Иванович.
— Уж это само собой.
— Ты что-то, смотрю, не в духе нынче, Мартын Иванович. Что случилось?
— Тут такое дело, командир. Ямковский староста Осипов зачастил на нашу мельницу. И все старается заговорить со мной: то остановит закурить, то на чаек напрашивается, а недавно с поллитровкой пожаловал. Не пойму, что ему от меня надо. Говорит: «Давай, старик, разопьем по маленькой, наши былые времена вспомним». Отказался я, сослался на работу. Пытаю я его: «Чего так далеко молоть ездишь, своя ветрянка под боком». — «А ну ее, — отвечает, — помол там никудышный». Не знаю, что и подумать: то ли он без всякой задней мысли напрашивается в друзья, то ли хитрит, выпытать что-то хочет…
— Да, странно это.
— В том-то и беда. Растерялся я и не могу понять человека.
Только было я собрался попросить Мартыныча о том, чтобы он помог мне встретиться с ямковским старостой, как старик поманил меня к тайнику и сказал:
— Полюбуйся, Александр.
Я прильнул к глазку и в мучном тумане около мукомолки увидел статного, в овечьем кожушке с серой каракулевой оторочкой вокруг стоячего воротника, кряжистого мужчину в серых валенках с галошами из красной резины.
— Кто это? — спрашиваю у мельника.
— Осипов, — ответил Мартын Иванович, — привез полную подводу, нагруженную мешками. На чаёк после помола напросился опять.
— Ну что ж, зови. Только не сюда, а в хату. Посиди, побеседуй. А я постучусь к вам. Уговор: делай вид, что ты меня видишь в первый раз.
Мартын Иванович отлично справился со своей ролью. Он разыграл такую сцену при моем появлении в его хате, с таким удивлением и тревогой встретил меня, ну ни дать ни взять настоящий артист. Но и Осипов не растерялся. Он сдержанно поздоровался со мной, окинул с ног до головы зорким взглядом и, чтобы снять возникшее напряжение, произнес, обращаясь к мельнику:
— Что ж, Мартын Иванович, все налицо: полевод, бригадир и представитель райисполкома. Можно и заседание открывать, о весеннем севе потолковать, о семенах и как их уберечь от оккупантов.
Говорил Осипов смело, открыто смотрел на нас, подчеркивая тем самым свою самостоятельность и решительность. По поведению, по словам, по взгляду можно было догадаться, что Осипов знает, с кем имеет дело, и ведет себя откровенно.
— Постой-постой, Осипов, — не выдержал я. — Как же ты тогда согласился стать старостой?
— Так уж вышло, люди попросили. Сказали: был колхозным бригадиром — становись старостой, а то со стороны пришлют какую-нибудь сволочь. Вот и хожу с тех пор как пришибленный между двух огней. Что не так — в морду зуботычина от «нового порядка». И от своих людей, кто не в курсе, плевки получаю: записочки с угрозами. Разве кто знает, что это я заранее отправил всю молодежь за торфом, чтобы ее не угнали в Германию? Накричали, нашумели каратели, грозились наказать. Кое-как отбрехался. А скот в овраге попрятали колхозники? Тоже по моей подсказке. Несколько бычков-малолеток оставили для видимости.
Осипов засунул руку за пазуху, достал какой-то сверток, развернул тряпицу:
— А вот мой и мандат — полномочия.
В глаза бросилась знакомая книжечка — депутатское удостоверение. Я взял его в руки, сразу узнал размашистую подпись Суворова — председателя нашего райисполкома. Встав, я крепко пожал руку Осипову. Ни он, ни я не произнесли ни слова. Да и вряд ли в эту минуту нужны были слова. Только Мартыныч, подержав в руке книжечку, улыбнулся:
— Полномочия веские…
Так постепенно, с большой осторожностью подбирал наш Мартыныч нужных и надежных людей. Но мы понимали, что и фашистская разведка не лыком шита, что пора подумать о другой явке, а эту прикрыть. Да и Мартыныч стал замечать излишний интерес к его «предприятию» со стороны ортскомендатуры.
Пришлось, чтобы не накликать беды, принять решение о ликвидации ухорской явки. Закрутились теперь жернова мельницы в Заречье. «Патент» на ее владение и эксплуатацию приобрел наш человек — «дядя Коля», Николай Егорович Степанов. Жители волосовских и гатчинских сел потянулись туда со своими пудишками ржи. А мы по-прежнему получали ценную разведывательную информацию.
Роов перебрался в отряд, находился при штабе для особо важных поручений.
Вскоре подвернулось такое задание, которое никто лучше Мартыныча не смог бы выполнить. Из Ленинградского штаба партизанского движения поступила радиограмма:
«В районе Котлы — Копорье оживление противника. Проверьте. Сообщите. Установите наблюдение за побережьем. Результаты по радио. Никитин».
Задание сложное. Район насыщен густо войсками. Связь с нужными людьми часто прерывалась. Сидим, голову ломаем, как лучше выполнить задание. Мартын Иванович возится у печки, раздувая сырые поленья осины, и как будто не прислушивается к разговору. Но вот он отошел от печки, смахнул набежавшие от едкого дыма слезы, сказал:
— Дальние родственники у меня в Копорье живут. Вот и пошлите навестить их. Местность знакомая, проберусь куда надо.
Мы зацепились за эту спасительную ниточку, стали обсуждать, как лучше подготовить старика в путь, определять маршрут, пароль, явки. Все делали в глубокой тайне.
— Может быть, какой понадежнее документик справить? — предложили Мартынычу.
Он отказался от такой затеи. Закачал головой, говоря:
— Лучше документика, чем у меня есть, не выдумать. Кто я? Владелец ухорской мельницы. Поставщик муки для «нового порядка». Вот и справка из управы с подписями и печатью. А где мельница? Ее «партизаны разорили». Вот и бегу к родственникам подальше от места, где мне угрожает опасность.
Легенда правдивая. Если даже вздумают проверить, то все действительно так и есть на самом деле. Ну, Мартын Иванович, в добрый путь…
Вернулся Роов гораздо раньше, чем мы ожидали. Постучался палкой в нашу штабную землянку и ввалился, огромный, запыленный и усталый с дороги. Снял картуз, поздоровался и пошутил:
— Привечайте странничка божьего.
Мы было уж встревожились, думая: неужели не удалось старику проникнуть в Копорье? Мартыныч присел на краешек лавки, осмотрелся и, убедившись, что в землянке кроме меня и комиссара больше никого нет, сказал: