Рубеж. Пентакль
Шрифт:
Допрашивал выборный. И начал с того, что бросил перед собой на стол тяжеленный кожаный кнут – и в пекле, видать, батоги в чести!
Гринь долго объяснял, что для разговора ему надо развязать руки. Развязали, но с опаской – видать, пан Мацапура со спутницей изрядно здесь накуролесили. Затекшие руки сперва не слушались; выборный хмурился и готов был взяться за батог. Наконец Гринь совладел с собой и начал «разговор». Наблюдавшая из угла сотникова то и дело заходилась нервным сдавленным смехом.
Пальцы, приставленные к голове наподобие рогов, означали для допросчика корову, а никак не чорта, зато рожу в кружочках-»окулярах» и выборный, и его подручные узнали сразу. Половина их слов была, вероятно, ругательствами, но одно, повторенное несколько раз, Гринь запомнил и постарался выговорить сам.
Выборный склонил голову к плечу. Довольно кивнул; ободренный Гринь принялся изображать черную ведьму Сало и качать на руках несуществующее дитя. Еще одно слово выучил, означающее, по-видимому, младеня, ребенка.
Выборный глядел недоверчиво. Гринь размахивал руками, повторял непривычные языку слова «злодей» и «ребенок», тыкал пальцем себе в грудь, доказывая, что дитя принадлежит ему, а Мацапура его украл. Выборный, размышляя, указал на сотникову и о чем-то спросил; вероятно, он полагал Ярину Логиновну матерью чортового дитяти, а Гриня – отцом. Сотникова покачала головой и этим все запутала; выборный нахмурился, поднес руки к лицу и пальцами растянул собственные глаза: вот, мол, как выглядел ребенок. Из вас, мол, ни один не похож!
– Объясни ему, что мы не колдуны, – устало попросила Ярина Логиновна.
Легко сказать!
Гринь перевел дыхание. Посмотрел выборному в глаза; скрутил пальцы колечками, изображая «окуляры», несколько раз повторил – «злодей», «злодей». Указал на сотникову; взмахнул воображаемой шаблей, так, что девушка даже отшатнулась. Взмахнул снова; подошел к Ярине и указал выборному на плечо ее, бедро и щиколотку.
– Это ты зачем? – Сотникова нахмурилась.
Выборный заинтересовался. Приблизился к девушке – сотникова отстранилась и по-кошачьи блеснула глазами. Выборный, не оборачиваясь, дал знак подручным – те придерживали взвившуюся Ярину, пока выборный без стеснения, но и без излишнего нахальства осматривал зарубцевавшиеся раны.
– Ой-ой-ой, – проговорил он наконец, и прозвучало это совсем по-родному, привычно. – Злодей, злодей!
Подумал, наклоняя голову то к правому плечу, то к левому. Большим пальцем ткнул себя в грудь:
– Митка.
Митька, удивленно подумал Гринь. Надо же! В чортовом пекле какого-то москаля встретил!
Пан Мацапура со спутницей и младенем прожили в селении ни много ни мало десять дней. Десять, – растопыривал пальцы Митка; задержались поневоле – ведьма в дороге занемогла, да и ребенок расхворался, но что с ними случилась за болезнь, Гринь так и не понял. Местная травница, пользовавшая младенца за золотые Мацапурины монеты, повторила несколько раз подряд, что «дитя» – «хорошо», но глаза у нее при этом бегали, и губы складывались кислым бантиком. Гринь совсем уж уверился, что со здоровьем у братика дело плохо, когда травница, не удержавшись, пояснила свою мысль – растянула пальцами собственные глаза и скорбно пощелкала языком. Чортов ребенок не понравился ей сам по себе – что больной, что здоровый, а все выродок!..
Гриня уязвили эти ее намеки, и куда глубже, чем сам он мог ожидать. Весь мир по обе стороны пекла ополчился на малого; батька покинул, мамка померла, кто ж заступится? Сперва пан Рио младенца из братниных рук вырвал, потом пан Юдка – из рук пана Рио, а потом злодей Мацапура умыкнул дитя к чорту на кулички, и ведь не для добрых дел умыкнул – куда еще душегуб везет братика, что еще собирается с ним делать?!
Выборный Митка корчил рожи и размахивал руками с отменной убедительностью. Гриню порой казалось, что он слышит степенный и доходчивый рассказ.
Пан Мацапура расплачивался полновесным золотом и за постой, и за стол, и за лечение; за время, проведенное в селении, зацный и моцный успел полюбиться многим, в особенности шинкарю. Про бабу его, наоборот, сразу пошли дурные слухи, а младенца путники никому, кроме травницы, не показывали – да только та имела длинный язык, и про несомненное уродство дитяти скоро знали и кум, и кума, и людей полсела.
Так бы и съехали странные постояльцы, оставив после себя золотые монеты в разных карманах да разговоров на год вперед. И все обошлось бы, – да только случилось между паном и пани… да никто не знает, что случилось. Размолвка? Свара? Смертоубийство?
Невольные свидетели – хозяин дома и его жена – остались под горелыми развалинами. Их работник, которому посчастливилось убраться восвояси за несколько минут до происшествия, рассказывал, что странный ребенок вырвался из-под замка, сорвав новые дубовые двери, а над головой его тучей вились золотые осы; что ведьма взялась наказывать воспитанника, вместо розги хлеща его черной гадюкой, а сам пан Станислав разгневался на нее и взялся выкрикивать проклятия такие страшные, что от звука их парень-работник сорвался с места и кинулся бежать, и тем спас свою шкуру.
Сразу после его бегства дом превратился в пылающую печь. Из этой печи вырвались два взрослых призрака, и один из них нес под мышкой призрака-недомерка. Вскочили на коней – только пыль столбом, никто и не пытался остановить, таким страхом всех осыпало!
И все же Гринь не был уверен, что понял Митку до конца. Тот хоть и говорил медленно и показывал доходчиво, а все-таки язык чужой; из рассказов Митки выходило, что и Мацапура говорить по-здешнему не умел; зато пани Сало – пожалуйста.
Толмачом была.
Ярина Логиновна бродила по двору, опираясь на суковатый костыль.
Худо было сотниковой. И не то чтобы раны беспокоили – худо-бедно, но зарубцевались раны; и не то чтобы местные обижали – те, хоть и поглядывали исподлобья, но зла не держали и задеть не пытались. Иной болью маялась сотникова, все расхаживала и расхаживала по Миткиному двору, старалась держаться прямо, но все равно припадала на подрезанную ногу, наваливалась на палку, грызла губы, бормотала черные ругательства, смотрела в небо и едва удерживалась, чтобы не погрозить ему кулаком.