Рубеж. Пентакль
Шрифт:
– Звиняй, пане сотнику, а не дал бы ты Паньку сюю цяцю? Знатная цяця, только к чему она тебе? Еще беда какая приключится!..
Сотник помолчал. Глядеть на медальон было неприятно, будто в мертвые глаза глядишь.
Беда! Какая уж тут беда, когда все мыслимые беды уже приключились?!
– То возьми…
Выпустил чортов медальон из рук – легче стало. Хоть и ясно, что одной золотой безделкой, да еще и чужой, с ведьмачом не расплатишься.
– Сколько ж ты за службу запросишь, дед?
Рудый Панько закатил глаза:
– Ой продала дивчина душу, Та й купила черкасу папушу. Папушу за душу купила — Она его верно любила…Тихо-тихо стало в хате. Ни досточка не треснет, ни ветер в дымаре не дохнет, ни мышь не шелохнется – тихо.
Ш-ш-ш…
…Вспомнил сотник, как Яринка, годиков пять ей было, с коня упала. О камень ударилась, лобик разбила в кровь, батька рядом был – кинулся на помощь, с Агметкой столкнулся, тот тоже подскочил. А девчонка носик морщит, плоский, утиный, слезы глотает – молчит, не ревет. «Ничего, – говорит, – батьку. Ничего!..»
И затрещал седой ус – так прикусил его лихой пан сотник, который ни турка не боится, ни ляха, ни чорта.
– А, пропадай душа! Пропадай душа христианская!
Была бы шапка – кинул бы о пол. А так – притопнул только, да на ведьмача, который тоже с лавки поднялся, поглядел, будто похваляясь: на, подавись!
За дочку – не пожалею!
Рудый Панько усмехнулся – и очи у него были, как болотные огни.
А третий огонь – золотая цацка на шее.
– Пане сотнику! Пане сотнику! Гвалт!..
Логин подхватился, будто и не спал. Голова, словно свинцом налитый казан, клонилась снова к столу – но рука уже нашла рукоять «ордынки»; уже готов был сотник рубить все, что движется. Турки?
Ф-фу ты, какие турки? Собственная хата, пустая, осиротевшая. Так и задремал сотник под образами, прикорнул уже под утро, когда петухи по всему селу просыпались.
– Гвалт, пане сотнику! Бунт!
– Бунт?! Та что ты мелешь, Ондрию? Разве сечевики?..
– Какие сечевики, пане сотнику?! Бабы!
– Бабы?!
Натянул жупан. Подпоясался; голова гудела, и разноголосый шум, доносившийся снаружи, делался то громче, то тише.
А ведь к чарке вчера и не притрагивался!
Так и есть, бабы. И у плетня, и за плетнем, у кого топор в руках, у кого орущий младень, у кого коромысло…
Хотя и хлопцы тоже есть. И черкасы, и сечевики; мнутся в стороне, в землю смотрят, грызут усы, и шапок не снимают, наоборот, до бровей насунули.
Логин встал на пороге, не зная еще, яриться или шутить; в одночасье нахлынул вой – затыкай уши.
Насупился сотник. Под этим взглядом и турецкие паши, бывало, язык прикусывали – а бабам хоть бы что. Орут и глазами сверкают, ровно кошки, будто каждая третья – ведьма.
Да так оно, наверное, и есть.
Открыл было рот – прикрикнуть, да не стал понапрасну горло драть. Сейчас накричатся, дуры, уймутся…
Не унялись.
– Ты, пан сотник, велел жида Юдку, душегуба пейсатого, миловать?
– Ты, пан сотник, велел страту остановить?
– А-а-а, людоньки, Хитцы-то как погинули, и Гонтов Яр!..
– Ироды, людоеды!
– …А у нас семь душ сиротами в одном только дворе!..
– …Хлопцев наших воронам отдать да волкам!
– …Четыре сына, да муж, да зять, домовинами весь двор…
Никогда не отступал сотник Логин – а тут невольно отступил. Бабы, все как одна, повязаны были черными платками. Словно стая галок.
– …В лесу под Калайденцами…
– Сыночки мои, орелики…
– На погосте места не хватает!
– Подай нам людоеда, подай Юдку! Пошто ты его в подвал спрятал?
И в тот момент, когда все бабы замолчали, чтобы набрать воздуха для нового гвалта, – пробился единственный голос, тонкий, старушечий:
– А может, тот жид тебе, пане сотнику, цехинами позвенел? Или ты не продался, ясный пане?
Тишина. Кто далеко стоял, не слышал – закричали снова, но скоро умолкли, зажав ладонями рты.
Тишина…
Белый-белый стоял на пороге сотник Логин.
Никогда не случалось ему полотнеть, как смерть. Алела лысина от ярости, от горя темнела, – но впервые за всю жизнь отхлынула кровь от лица его и от сердца, оставив пропасть, морок…
Хотел сотник закричать да за шаблю схватиться. Зверем хотел зареветь на безумную бабу – как?! Его, сотника Логина, продажным назвать?!
Продажным?!
Не было сил. Не поднималась рука, не поднимался голос. Потому как правда, продался он, как последняя шкура, только не за цехины. За надежду продался, за посулы, что дочку живой увидит и домой вернет.
А тех, по ком эти бабы плачут, не вернуть уже. Предложи им сейчас привести из пекла их сыновей, да мужиков, да братьев. Отказались бы?
– Я…
Голос Логина сорвался. Не понять, от ярости ли, или от смертельного оскорбления, или старуха в цель попала.
– Я клянусь вам, бабоньки… что упыра этого, Юдку, своей рукой в пекло приведу! Я… Писарь Еноха загинул, а он мне был! Лучшие хлопцы погинули… Только кроме Юдки еще и Мацапура имеется, он-то самый кровопивец и есть! Так я в пекло пойду, за чортом Мацапурой. Найду и сам в котел вкину! А жид Юдка мне живой нужен, покуда в пекло меня не приведет, а когда приведет – то я его, злодея кровавого, шкурой новый барабан натяну! Или брехал когда?!