Руби

Первые пятнадцать лет моей жизни рождение мое и события, с ним связанные, являлись тайной, такой же великой, как число звезд, которые сияли в ночном небе над заболоченной речной протокой, или такой же, как место, куда прятались серебристые рыбки в те дни, когда дедушка не мог поймать ни одной из них, даже для спасения своей жизни. Я знала свою мать только по рассказам Grandmere Катрин и Grandpere Джека, [1] как я их называла, да по нескольким выцветшим, в коричневых тонах фотографиям, вставленным в металлические рамки. Казалось, сколько себя помню, я всегда испытывала угрызения совести, когда стояла у могилы матери и смотрела на простой надгробный камень с надписью:

Меня мучило сознание, что дата моего рождения совпадала с датой ее смерти. Каждый раз, когда наступал мой день рождения, где-то в глубине души я чувствовала вину, несмотря на все старания бабушки сделать этот день счастливым. Я знала, что и ей было трудно радоваться в такой день.

Но помимо печальной кончины матери в день моего рождения существовали и другие темные вопросы, которые я никогда бы не решилась задать, даже если б знала, как это сделать, потому что очень боялась замкнутого и отстраненного выражения обычно такого приветливого лица моей бабушки. Иногда бабушка, казалось, часами безмолвно сидела в своей качалке и пристально на меня смотрела. Каковы бы ни были ответы на те темные вопросы, истина разорвала жизнь бабушки и деда на части; она отправила дедушку Джека на болото и обрекла на одиночество в старой хижине. А бабушка Катрин с того дня не могла думать о нем без гнева, сверкающего в глазах, и печали, сжигающей сердце.

Неизвестность замешкалась в нашем доме на протоке; она висела в паутине, что в лунные ночи превращала болота в сверкающий драгоценностями мир, она ложилась тяжелыми складками на кипарисы, подобно испанскому мху, качающемуся на ветвях деревьев. Я слышала ее в шепчущихся теплых летних ветерках и в воде, волнами набегающей на илистый берег. Я узнавала ее даже в пронизывающем взгляде болотного ястреба, чьи обведенные желтым кольцом глаза следили за каждым моим движением.

Я пряталась от ответов так же упорно, как стремилась их получить. Слова, способные удерживать в отдалении двух людей, которые должны бы любить и хранить друг друга, могли только наполнить меня страхом.

Я имела привычку теплыми весенними вечерами сидеть у окна и смотреть в темноту болота, подставляя лицо прохладным струям ветерка с Мексиканского залива, качающего верхушки тополей; я сидела и слушала крик совы.

Но вместо ее неземного крика «ху-ху-ху» я обычно слышала «уай-уай-уай» [2] и еще крепче обхватывала себя за плечи, мешая дрожи достичь моего бешено колотящегося сердца.

Громкий и отчаянный стук в обитую сеткой дверь эхом отозвался по всему дому и отвлек наше внимание от работы. В тот вечер мы с бабушкой Катрин сидели наверху в мастерской и ткали одеяла из желтого хлопка для продажи с прилавка около дома в выходные дни, когда на речную протоку приедут туристы. Я затаила дыхание. Стук раздался вновь, еще громче и отчаяннее.

– Спустись вниз и посмотри, кто там, Руби, – громко прошептала бабушка. – Быстрее. И если это твой Grandpere Джек, опять пропитанный болотным виски, немедленно закрой дверь, – добавила она, но ее расширенные темные глаза выдавали ожидание чего-то другого, еще более пугающего и неприятного.

Сильный ветер поднялся за плотными слоями облаков, и они окутывали нас как саван, пряча четверть луны и звезды апрельского неба Луизианы. В этом году весна более походила на лето. Дни и ночи были такими жаркими и влажными, что по утрам я обнаруживала на своих туфлях плесень. В полдень солнце заставляло сверкать голденрод [3] и до безумия доводило мошкару и мух в их стремлении отыскать прохладную тень. В ясные ночи можно было разглядеть, как самки болотных пауков плетут свои гигантские сети для ловли жуков и москитов. Мы натянули на окна ткань, которая не пропускала насекомых, но позволяла проникнуть в дом любому прохладному ветерку с залива.

Я поспешила вниз по лестнице через узкий коридор, протянувшийся от задней части дома к передней. Выражение лица Терезы Родригес, уткнувшейся носом в дверную сетку, остановило меня и сделало мои ноги свинцовыми. Девушка была белой, как водяная лилия, волосы цвета черного кофе растрепались, глаза полны ужаса.

– Где твоя Grandmere? – выкрикнула она как безумная.

Я позвала бабушку и подошла к двери. Тереза была маленькой полной девушкой тремя годами старше меня. В восемнадцать лет она была старшей среди детей Родригес. Я знала, что ее мать должна родить еще одного.

– Что случилось, Тереза? – спросила я, выходя к ней на галерею. – Что-то с мамой?

Девушка тут же расплакалась, ее тяжелая грудь вздымалась от рыданий, а лицо было закрыто руками. Я заглянула в дом и увидела, что бабушка спускается с лестницы и крестится, глядя на Терезу.

– Говори скорее, дитя, – потребовала бабушка, устремляясь к двери.

– Моя мама… родила… мертвого ребенка, – простонала Тереза.

– Mon Dieu. [4] – Бабушка опять перекрестилась. – Я предчувствовала это, – пробормотала она и взглянула на меня. Я припомнила, что в то время, когда мы ткали, изредка она поднимала глаза и, казалось, прислушивалась к звукам ночи. Крик енота был похож на крик младенца.

– Отец послал меня за вами, – стонала Тереза сквозь слезы. Бабушка кивнула и успокаивающе пожала ее руку.

– Я иду сейчас же.

– Спасибо, миссис Ландри. Спасибо, – проговорила Тереза и бросилась с крыльца в ночь, оставив меня в смущении и страхе. Бабушка Катрин уже собирала свои вещи в плетеную корзину. Я быстро вошла в дом.

– Что хочет мистер Родригес, Grandmere? Что ты теперь можешь для них сделать?

Когда за бабушкой посылали ночью, это обычно означало, что кто-то испытывает сильное недомогание или боль. Что бы это ни было, но у меня в желудке всегда так звенело, будто я проглотила дюжину мух и они сновали внутри.

– Возьми газовый фонарь, – приказала бабушка вместо ответа. Я поспешила исполнить ее распоряжение. В отличие от обезумевшей Терезы Родригес, которой ужас освещал путь через тьму, нам, чтобы пройти от крыльца дома по большой траве к черному как чернила грунтовому шоссе, без фонаря не обойтись. Для бабушки затянутое облаками ночное небо имело зловещий смысл, особенно сегодня ночью. Как только мы вышли из дома, она взглянула вверх, покачала головой и пробормотала: «Ни одного благоприятного знака».