Рубин эмира бухарского
Шрифт:
Не буду описывать детали своего приезда в больницу, ахов, выражения симпатии, неподдельного страдания в глазах Кати, когда она увидела мою разбинтованную ногу. Ушиб Бориса оказался легким, он был просто оглушен. Я торопился к Паше и тотчас же объявил, что еду в город и вернусь через час, два. В последнюю минуту, когда лошадь уже трогалась, я сказал неожиданно для самого себя: «Катя, садитесь, Паша будет рад вас видеть». Катя с радостью вскочила в линейку. Через полчаса мы сидели у Паши, лицо которого осветилось радостью при виде Кати, а быть может, в какой-то мере и меня.
— Садитесь и рассказывайте, каким ветром вас занесло.
Что я сделал? Может быть, вы будете ругать меня, я взял и при Кате — у меня было какое-то инстинктивное чувство, что, хотя она и девочка, ее сдержанности и внутренней силе можно безгранично доверять, и ведь мы же с ней вместе слушали разговор Юли с греком в киоске, так что она была свидетельницей, — выложил свои логические догадки по поводу двух шпионящих друг за другом групп и содержание перехваченной записки.
Паша слушал, не проронив ни слова. Он ни разу не перебил, не задал вопроса — ах, как я люблю и уважаю таких слушателей! — но глаза его не отрывались от меня.
— Так ты уверен, что помнишь всю записку наизусть, каждое слово? — спросил он.
— Абсолютно каждое.
— Дай я запишу.
Я продиктовал.
Паша глядел молча на написанное, потом поднял глаза и по-прежнему молчал.
— Что же делать, Паша? — спросил я. — Пока он еще без сознания, может быть, взять у него записку?
Паша с сомнением покачал головой:
— Нет, не стоит.
— Но тогда он ее передаст по назначению.
— Пусть передает.
«Что это значит? — мелькнула на мгновение мысль. — Паша решил легкомысленно? Но не похоже на него».
— Так оставить записку? — Я сознавал, что говорю лишнее, но я жаждал деятельности.
— Да, — ответил он, сжав рот.
Что-то внутри меня оборвалось. Я почувствовал себя уязвленным. Я ему все рассказал, я исполнил свой долг, а он мне ничего не говорит. Значит, не доверяет. Настроение было испорчено. Я не мог смотреть ни на него, ни на Катю. Начало было таким захватывающим, а теперь...
Я поднялся и почти сухо, не глядя на них, распрощался и ушел.
Глава V
ДО ВОСТРЕБОВАНИЯ
Приехав домой и отоспавшись после усталости и жары, я утром уселся думать. Опять книги на время опостылели мне. Итак, Паша вновь и вновь обидел меня. Он что-то знал и не хотел со мной делиться. Это было и стыдно и больно. И, наверное, Катя заметила. Не могла не заметить. Впервые я был так унижен при ней. Ясно, Паша и она — это одно, а я другое. Что же делать? Плюнуть на все? Э, нет, плевать на такие вещи не годится. Тут кругом изменники, белогвардейцы, а я нырну в кусты и буду сюсюкать над поэзией, заниматься переводами. Литература бессмертна, я знаю ей цену, и никто не заставит меня усомниться в этом. Но есть и сегодняшний день, сегодняшний долг, сегодняшняя живая драма. Я должен действовать и буду действовать! Без Паши! Нет. Без Паши нельзя. Ведь как он слушал, даже записал то, что я продиктовал. Я нашел и сообщил что-то важное — в этом нет сомнения. А вот что — он мне ничего не сказал... Ну что ж!.. Я тряхнул головой и словно сбросил на время обиду.
Теперь надо подумать о деле. Не сегодня-завтра вернется из больницы Борис. Как я уже решил, буду держать глаза и уши открытыми и соображать, главное — соображать.
Мои размышления были прерваны стуком подъезжавшей арбы. Я выглянул. В ней сидел Борис. Голова его была забинтована.
Что меня научило разыграть симпатию к этой гадине — не знаю, но я подошел и с участием осведомился:
— Здорово, Борис, ну как, цел?
— Цел, — ответил он настороженно.
— Заходи, сделай привал, — пригласил я, хотя до тех пор избегал его, как чумы. Он вошел, но в том, как он опирался на мою руку, как входил, чувствовалась какая-то напряженность.
— Хочешь чаю? — спросил я гостеприимно.
— Да нет, не надо. Мы останавливались в Вуадиле, кормили лошадей, и я позавтракал.
Мы помолчали.
— Да, помнишь, — начал он, — я ведь вез бумаги от Листера, чтоб ты передал Паше...
Он оборвал речь и пытливо поглядел на меня.
— Какие бумаги? — наморщил я лоб. — Я никаких бумаг Листеру не передавал.
— Да нет, — прервал он меня нетерпеливо, — не Листеру, а от Листера. Я вез, а ты должен был передать Паше.
— Ну так давай, свезу, передам.
Чело Бориса явно светлело:
— Да теперь уж не нужно, дубина ты стоеросовая. Я передал Кате.
Тут я нашел уместным имитировать вспышку гнева:
— Тогда чего же ты ко мне пристаешь? И я тебе не дубина стоеросовая. А сейчас пойдешь к Листеру ябедничать, что я чего-то не сделал, — я тебя знаю.
У Бориса явно отлегло.
— Не бойся, черт с тобой, все это не имеет значения.
Даже физически было видно, что момент напряжения прошел. Он размяк, потянулся и сказал:
— Устал я от этой чертовой жары. Можно у тебя тут полежать?
— Ложись, — отвечал я коротко, не желая пересаливать.
— Не понимаю, как ты можешь спать на этом прокрустовом ложе! Неужели не можешь приказать твоим папуасам набить тебе сенник?
— Не могу.
— Как — не можешь? — удивился он.
— Не хочу! — отрезал я. — Не все такие неженки, как ты.
И в самом деле, вряд ли я мог приказать узбекам заботиться о моих личных удобствах. Кроме того, пока Борис не пожаловался, мне и в голову не приходило, что мое ложе жесткое.
Он полежал минут пять, потом начал ерзать, и было видно, что внутри него шла какая-то борьба. Вдруг он поднялся на локте и каким-то элегическим тоном начал:
— А все-таки, если подумать, интересное путешествие мы с тобой совершили, Глеб.
Я молчал.
— Урал, степи, верблюды, а каких только людей мы не видели: киргизы, сарты...
Я неопределенно промычал, боясь сказать что-либо невпопад, что спугнуло бы его.
— Ну ладно. — Он вновь откинулся и лег. — Ты безнадежен.
Еще через несколько минут он спохватился:
— Ну, надо ехать дальше. Хочешь к нам?
Ничто не могло более соответствовать моему настроению и моим намерениям.