Рубин эмира бухарского
Шрифт:
— Что ж, давай, — сказал я и поднялся.
В лагере я схитрил — притворился, будто вновь разболелась нога, и, когда Листер стал уговаривать меня остаться на несколько дней в лагере, я как бы нехотя согласился. Конечно, я не лежал, а понемногу, прихрамывая, бродил. Рану мою промыли в больнице абсолютно чисто, осколков никаких не было, и она затягивалась быстро, но я делал вид, что с ней не совсем ладно.
Я старался не спускать глаз с Бориса и делал это как можно незаметнее. В тот же вечер, когда все сошлись в палатку обедать, его что-то долго не было. Тогда и я вышел и остался снаружи. Внезапно шагах в двухстах послышался слабый свист. Я взглянул в том направлении и увидел, что на одном из деревьев на окраине лагеря развевалось желтое полотенце, которого я прежде не замечал, и от него быстро удалялась фигура Бориса. Я вернулся в палатку. Минут через пять явился Борис в веселом, хотя и немного взвинченном состоянии, занял место за столом и приступил со всеми вместе к еде. Я сделал вид, что мне нехорошо и вышел на воздух. Снаружи никого не было, все, от начальника до последнего рабочего, сидели у котлов и ужинали. Я присел за угол палатки и стал вглядываться туда, где развевалось полотенце. Вдруг мои глаза различили волнообразное колебание в траве, будто что-то двигалось сквозь нее от тугаев и оставляло на мгновение след, как в воде. Движение прекратилось у самого полотенца, прошли еще две-три минуты, и вновь началось колебание в траве, но только в обратном направлении — к тугаям. Что же, вывод ясен — Борис передал письмо, которое я нашел вчера в его кармане. Полотенце было сигналом. Из тугаев пришли за письмом, а теперь шли обратно. Итак, моя догадка была правильной: Борис в самом деле в контакте с белогвардейцами из тугаев, действует по их поручению и посылает им секретные донесения. Хорошо было удостовериться в этом. А у Бориса приятель Файзулла. Тоже интересно, нет ли и здесь связи.
Я вернулся в палатку, заявил, что мне лучше, и принялся за плов.
Я жил в лагере день, другой, третий.
Из головы не выходило то место из письма Бориса, где он говорил, что собирается обработать Листера. Листер мне нравился, и у меня не возникало никаких сомнений ни в его честности, ни в благородстве, но кто знает, на чьей стороне были его симпатии. Я вновь вспоминал разговор в дороге в ту ночь в багажном сарае, когда Толмачев спросил Листера: «Ну, а вы как живете с большевиками, Эспер Константинович?» И он ответил: «Живу». Это можно было понять: и «живу как с родными» и «пока терплю». При всех условиях это был уклончивый ответ. Я решил заглянуть к Листеру: быть может, удастся получить какой-нибудь ключ к нему.
Листер не раз говорил, что ему приятно мое общество, и всегда приветливо встречал меня. Его интересовало все, что я рассказывал об Индии и о своих занятиях; он же делился со мной опытом, зрелыми суждениями. Возможно, у него был сын моего возраста, но он никогда не говорил об этом.
Наш разговор зашел о главных течениях индийской философии, но уже в самом начале он был прерван заглянувшим в палатку Ратаевским.
— А, Борис, — окликнул его Листер. — Заходите, что у вас?
— Да ничего, Эспер Константинович, я так. — Он покосился на меня.
Я сообразил, что, быть может, Борис намеревается приступить к «обработке Листера», как он писал в записке.
— Хочу просить у вас извинения, Эспер Константинович, — встал я, — но у меня голова болит, я, пожалуй, пойду.
Листер внимательно поглядел на меня:
— Ну что ж, не имею права вас задерживать.
Я вышел из палатки, отошел на несколько шагов, потом неслышно подошел сзади. Я услышал весь разговор от слова до слова, кроме, разумеется, начала.
— Да слухи такие, — говорил Борис. — И не дай бог попасть в этот суп, когда начнется. А вы слышали?
— Кое-что слышал, — сдержанно ответил Листер.
— По-моему, всякий здравомыслящий человек должен смотать удочки, пока не поздно, а то потом, когда начнется всеобщая резня по-азиатски — вы ведь знаете этих дикарей, — тогда не одним большевикам, но и нам ног не унести.
Листер молчал, видимо обдумывая или колеблясь.
— Ну, до этого еще далеко...
— Далеко? — разгорячился Борис. — Здесь восемьсот офицеров в окрестностях одной Ферганы, тысяча сартов, да еще ожидается удар со стороны Афганистана. Всех урусов, кто не будет на стороне восставших, прирежут, как кур. Господа комиссары, конечно, навострят лыжи, а вот мы куда?
— Да, куда? — спросил Листер прямо.
— Куда? Весь отряд уйдет за границу! До нее рукой подать. Советская власть кончается в пяти шагах, за пределами последнего комбеда. И взять с собой что есть.
— Черт его знает! — вырвалось у Листера. — Действительно, если подумать...
— А что вас связывает с ними? Что вы им должны? Что, вы вместе с ними свиней пасли? Плюнуть, взять все ценное — и за границу.
— Нагонят, отберут, расстреляют, — деревянным голосом отвечал Листер.
— Кто нагонит, отберет, расстреляет? Это офицерский-то корпус? Никогда в жизни! А вы, бывший офицер, — в нем желанный гость.
— Так-то оно так, — постепенно уступал Листер. — А уйдешь, там с голоду подохнешь.
— Это с оружием-то? Да что вы! У кого оружие, тот в этих краях не только сыт и одет — это ерунда, но все золото, все блага — все принадлежит ему. Не забудьте, что туземцы все без исключения — бараны и трусы. Покажи им одни ножны русской шашки, и они...
— Это, между прочим, я слышал сто раз, — возразил Листер, — во время гражданской войны. А какой результат? Победа над большевизмом и прочие большие прожекты — это у меня во вторую очередь, а вот моя личная судьба меня более или менее кровно интересует, и тут...
— Эспер Константинович, — Борис, должно быть, схватил и держал его за руки, — поверьте мне, об этом как раз весь разговор, этому мы научены — единственной вещи: каждый за себя, устраивайся как можешь, надо взять и уйти, вот задача.
— Пожалуй, вы правы, — с последними остатками колебания в голосе ответил Листер, — но еще раз: как, что, когда? Все зависит от этого. Я ведь не мальчик и не деревенщина, чтобы покупать кота в мешке.
— Предоставьте это мне, — задохнулся Борис. — Я вам в свое время все сообщу. У меня такие заграничные связи, что вам во сне не снились. Родной дядя, брат отца, — вождь эмиграции за границей, председатель офицерского союза, генерал-лейтенант.
Послышался шум отодвигаемых табуреток. Что, они пожимали друг другу руки, что ли?
— Ну я рад, что вы так отнеслись, — говорил Борис. — Иначе и быть не могло. Вы же наш, что вам делать с этими хамами?
Наступила маленькая пауза.
— Ну, а ваши эти сибиряки, как они? Можно на них полагаться?
Листер явственно хмыкнул:
— Да это барабанные шкуры. Пойдут куда угодно, где больше дадут. Я с ними сам поговорю.
— Хорошо. А вот этот еще последние дни все путается под ногами, недопеченный филозоф Глеб? Вы что-то к нему неравнодушны. По-моему, ему лучше даже не намекать. Вы ведь знаете, он дружок Паши, а Паша в ревкоме, и, кажется, по секретной части. Разболтает, а того и гляди, продаст.
— Нет, он не опасен, но, конечно, лучше подальше.
Беседа кончилась. Больше ждать было нельзя, иначе Борис, выходя, мог накрыть меня, и тогда моим разысканиям и самому мне — конец. Я начал неслышно отползать в сторону, как вдруг из палатки донесся громкий яростный голос, звук глухого удара, падение тела. Пригнувшись, я быстро, насколько позволяла нога, вернулся на прежнее место.
Я услышал чей-то хрип, как будто кого-то душили, и несдержанный, полный бешенства голос Листера:
— Чекистская гадина, ты пришел сюда провоцировать! Я тебя сейчас прикончу, и никто слова не скажет. Мало того, что моего отца и двух братьев красные свиньи расстреляли, последнее имение отобрали, самого полтора года в тюрьме гноили, теперь ты приходишь, чтобы поймать меня на удочку. Говори, кто тебя послал? Восемьсот офицеров выдумал, негодяй, и глазом не моргнул!.. Говори, скотина, перед смертью...