Ручная кладь
Шрифт:
Выплеснув всю злобу на Андрюхино лицо, я пытаюсь сообразить, что делать. Палатки у нас нет, рации тоже, деды забрали ее с собой. Мы находимся на высоте пять тысяч метров. Холодная ночевка, это однозначно смерть. Значит нужно спускаться. Но как? Я надеваю рюкзак и тащу Андрюху за капюшон. Ноги вязнут в снегу, и я падаю. Еще попытка. Еще. Нет, я понимаю, что так я его далеко не утащу. Я пристегиваю веревку, еду вниз, оставляя за собой желоб в раскисшем снегу и тащу по нему Андрея. Склон крутой, мы медленно съезжаем к скальному выступу. Я снова шлепаю Андрюху по лицу в надежде, что он придет в себя, но он продолжает
Резко холодает и все погружается в полумрак. Покрывшийся ледяным панцирем снег скользит и мне больше не нужно рыть траншею. Веревка путается и цепляется за смерзшиеся комья снега. Наконец, я окончательно выбиваюсь из сил, снимаю рюкзак и ложусь на снег. Мне уже все равно. Я вижу, как синеет небо над головой, и слышу, как внизу подо мной шумит вода. Холод начинает забираться под пуховку, и я перестаю чувствовать пальцы на ногах. Мне уже все равно. Где-то на горизонте зажигается первая звезда. Я думаю, что можно загадать желание, но уже ничего не хочется. Краем глаза я вижу, как ворочается от холода Андрюха, потом потихоньку выпрямляется и принимает горизонтальное положение. Я с интересом наблюдаю, как он отстегивает от себя и сматывает в бухту веревку, кладет в рюкзак и, закинув за спину, быстрым шагом направляется к тропе.
Я медленно встаю, наблюдая за безмолвно исчезающей в темноте ночи фигурой, иду следом, осторожно переставляя ноги в сгущающихся сумерках.
Свет от фонаря бьет прямо в глаза. Андрюха стремительно орудует ложкой, опустошая содержимое кастрюли. Серега машет из палатки рукой. С ними наш доктор. По видимому, Сереге было совсем плохо. Ребята смотрят на меня с улыбкой и протягивают чай.
– Жива? – спрашивает, улыбаясь, Андрюха, облизывая ложку.
Я замираю в легком недоумении.
– Я уж думал, мы заночуем на тропе, – говорит Андрюха с легким укором, встает и отдает мне рюкзак.
Я сажусь и смотрю на ребят. У них спокойные веселые лица.
– Горняжка, – констатирует доктор, – по-научному называется гипоксия.
– У меня горняжка? – спрашиваю я, смотря Андрюхе в глаза и замечая веселые огоньки, которые играют в его зрачках.
– Не у меня же, – весело отвечает он, и ребята смеются.
Я ничего не понимаю. Мой разум ищет объяснения. Он теперь будет делать вид, что ничего не произошло?
– Ты что, ничего не помнишь? – удивленно спрашиваю я, еще не остыв от приступов пережитой к ненависти.
– Все помню.
И Андрей спокойно, логично и вероятно повторно, судя по реакции ребят, излагает свою версию произошедшего. Которая сводится к рассказу о том, как я еле шла, спотыкалась, падала, подолгу отдыхала, а он все время ждал. Когда дошли до тропы, так замерз, что взял рюкзаки и перестал останавливаться.
– А что у тебя с лицом, Андрей, – спрашиваю я, желая уличить во вранье.
Андрей трогает лицо руками, а доктор светит фонариком. Лицо все в кровоподтеках, которые уже припухли и хорошо заметны. Доктор протягивает Андрею зеркало, тот рассматривает себя и недоуменно жмет плечами. Воспользовавшись
Тот тянет тягучее вступительное «ну», дирижирует руками и произносит, словно магическое заклятие, которое все нам должно объяснить:
– Гипоксия!
Страх
Крупные капли дождя громко стучат по крыше серебрянки, пробивая перкалевое покрытие и поливая нас ледяными брызгами. Нужно накрыть палатку пленкой, но никому не хочется вылезать из теплого спальника под дождь.
– Инструкторская погода, – говорит Сашка, всматриваясь туда, где должны белеть снежные шапки еще не покоренных нами вершин.
– Почему? – спрашиваю я, тоже пытаясь разглядеть сквозь низкую облачность хоть какой-то просвет.
– Потому, что в такую погоду никто никуда не ходит и у них спокойная, беззаботная жизнь.
Про «никто никуда не ходит» Сашка подметил верно. Из-за плохой погоды район закрыт и на пятерки никого не пускают. Поэтому мы лежим вторую неделю в спальниках в ожидании чуда в виде хотя бы пары солнечных дней. Но пока просвета не видно, и нас медленно засасывает полу-животное состояние. Мы, как львы в зоопарке, смотрим на мир вокруг сытыми тоскливыми глазами: и вроде бы вот они горы, а залезть на них нельзя.
В районе кухни начинается оживление, и накрытые перкалевыми плащами пуховые куртки суетливо подтягиваются за едой.
Я наваливаю в миску гречку с тушенкой и лениво мешаю ложкой.
– Не надоело еще пузо растить? – слышу я за спиной голос начспаса и удивленно поворачиваю голову в его сторону. «Кому-это он?» – недоумеваю я.
Начспас смотрит на меня и, ехидно улыбаясь, повторяет:
– На Чапдару не хочешь прогуляться?
Я улыбаюсь, потому что уверена, что это шутка.
– А что район открыли? – тоже саркастически, спрашиваю я.
– Ну, район не открыли, а Чапдару по Сфинксу открыли, – спокойно сообщает он.
Я смотрю туда, где должна виднеться Чапдора. На ее месте белая беспросветная пелена.
Видя мое явное нежелание куда-то идти в дождь и, видимо, желая прибавить мне оптимизма, он добавляет:
– К вечеру дождь закончится, на завтра обещают хорошую погоду, можете идти выпускаться.
Я смотрю на Сашку, он смотрит на меня, и через 10 минут заполненный маршрутный лист лежит у начспаса на коленях.
– Только вдвоем я вас не пущу, ребят еще захватите, – добавляет он и вписывает нам четыре фамилии.
Я недовольно морщусь, всматриваясь в фамилии тех, кого нам «пристегивают паровозом».
– Не хочешь? – ловя мой взгляд, спрашивает начспас.
Я молчу, потому что «не хочешь», означает – «не пойдешь». С нами идет еще одна девушка, которую я знаю по отрицательным отзывам ребят из секции и троица, прозванная кем-то «менты». Я точно не знаю: правда работают они в милиции или прозвище приклеилось за общую недалекость или непригодность для альпинизма, но сути это не меняет. Технически и физически они очень слабые, и брать их с собой на пятерку, да еще в такую погоду – чистое безумие. Видя, что я сильно сомневаюсь, начспас давит на честолюбие: