Руина
Шрифт:
— Слава тебе, Господи! — вскрикнула Орыся и даже всплеснула руками, — а то эти турки разорили весь край.
— Теперь уже и сам гетман уразумел, что назвал их на свою голову. Хорошо еще, если Москва согласится теперь на его предложение, а если нет, то… придется и нам уйти отсюда.
— Как? — вскрикнула Орыся. — Оставить гетмана, изменить ему?
— Не изменить, — перебил ее Остап, — а просто уйти…
В это время издали донесся звук труб, литавр и переливающиеся волнами клики толпы.
— Гетман, — произнес Остап, останавливаясь посреди хаты.
—
Бледные, молчаливые, вышли они в сени и остановились в дверях. Из дверей виден был весь замок гетманский и проезд к нему от въездной брамы.
Прежде всего из-под брамы выехали музыканты с длинными витыми трубами, литаврами, бубнами и пестрыми значками, за ними показались хорунжие с развевающимися знаменами, затем гетман, окруженный бунчуковыми товарищами, державшими над ним белые бунчуки, затем старшина и, наконец, стройные колонны гетманских серденят. Звон колоколов, громкие клики толпы, несшиеся из города, наполнили воздух радостным торжественным шумом.
Но вот гетман остановился, кругом него остановились бунчужные, хорунжие и вся старшина, и все смолкло.
Орыся почувствовала, что сердце ее замерло в груди и упало куда-то глубоко, глубоко.
Все было безмолвно кругом, слышно было, как чей-то тихий голос докладывал о чем-то гетману.
Но вот до слуха Орыси донесся явственно громкий голос гетмана.
— А где же ясновельможная? Отчего не встречает нас?
Вслед за этим вопросом наступила гробовая тишина, затем раздался чей-то несмелый голос и вслед за ним неистовый, дикий вопль гетмана.
Орыся не могла дальше слушать.
— Не могу! Не могу! — вскрикнула она и бросилась в хату.
Зарывшись головой в подушки, Орыся разразилась громкими рыданиями.
Так прошло с четверть часа. В хату вошел Остап.
— Орысю, голубка моя! — произнес он встревоженно, дотрагиваясь до ее плеча. — Мазепа идет к нам.
Орыся быстро вскочила; дверь отворилась, и на пороге показался Мазепа. Лицо ero было бледно, как полотно. Войдя в хату, он остановился у порога и окинул ее быстрым взглядом; при виде растерянных лиц Остапа и Орыси какое-то страшное подозрение шевельнулось в его душе.
— Галина, Галина где? — произнес он глухим, беззвучным голосом.
Остап и Орыся молчали.
— Что ж вы молчите? Что случилось?! — продолжал Мазепа с возрастающим ужасом, осматриваясь кругом и не находя нигде Галины.
— Ой, Боже мой! — прошептала Орыся и залилась слезами.
— Заболела? Умерла!? — вскрикнул не своим голосом Мазепа и бросился к Орысе.
— Нет, нет! Сохранил Бог, — поспешила ответить Орыся, — не умерла, а пропала.
— Пропала? Что ты говоришь? Я не понимаю тебя!…
— Так, пропала… выходит, и сама не разберу, как…
— Да как же? Убили ее? Утопили? Украли?
— Ничего не знаю.
— Что? Не знаешь? Боже мой! Да говори же! Давно случилось это? Давно?
— Дней с десять тому назад. На другой день после этого пришла весть про вашу первую победу над Ханенко.
— Да как же могла пропасть она из замка? Татары?..
— Нет, нет, любый мой пане Мазепа, не то. Расскажу тебе все, что знаю, а ты уже сам рассуди.
Орыся принялась передавать Мазепе все подробности этого происшествия. С безумным, впивающимся в ее лицо взором слушал Мазепа этот рассказ, но когда дело дошло до письма, будто бы присланного им, лицо Мазепы вдруг покрылось багровой краской.
— Обман! обман! — вскрикнул он не своим голосом. — Я не присылал ей никакого письма!
— Как?! — вскрикнули в свою очередь Остап и Орыся. — Ты не присылал, так значит, это был обман?
— Да, обман, — продолжал бешено Мазепа, — ее обманул кто-то! Ее украли! Стой, кто принес это письмо?
— Какой-то казак, — ответила Орыся.
— Ты знаешь его? Ты видела где-нибудь?
— Нет, никогда. Галина побежала с ним вместе в писарню и не вернулась, а через день после того, как пропала наша голубка, — исчезла и гетманша.
— Да что там о гетманше говорить, — перебил со злобой Остап. — Никакой дидько ее не взял! Ушла она, без сомнения, сама к Самойловичу.
— То-то и есть, так я уж думаю, не захватила ли она с собой Галину.
— Что? — вскрикнул Мазепа, останавливаясь перед Орысей, — ты думаешь, гетманша?
— Да, чтобы гетману отвести глаза, что будто бы их украли обеих.
Мазепа замолчал; мысль Орыси показалась ему довольно правдоподобной. Гетманша, Самойлович, он, Дорошенко — все это встало перед ним в связи. Конечно, Самойловичу желательно всей душой погубить Дорошенко, не для того ли он сманил и гетманшу, чтобы совершенно лишить гетмана рассудка? Может быть, для того, чтобы отвлечь его, Мазепу, от дел, украли и Галину. Тем хуже для него! Ведь Самойлович никогда не признается в этом! И что они сделали с нею? Убили? Продали татарам?.. А может быть, и не Самойлович? Может, какой-нибудь новый негодяй прельстился ее красотой и украл Галину для себя?
Мазепа чувствовал, что голова его идет кругом. Ужас, отчаянье, неизвестность лишали его всяких сил, и громкий стон вырвался из его груди, он опустился на лаву и припал головой на скрещенные руки.
Остап и Орыся молча стояли подле него, не смея нарушить словом его тяжелого горя.
Но вот у дверей раздались чьи-то шаги, и в хату вошел один из гетманских джур.
— Ясновельможный гетман требует, чтоб пан генеральный писарь пожаловал к нему сейчас, — произнес он, останавливаясь в дверях.
Мазепа медленно поднял голову, и Остап испугался выражения его лица, так оно было мертвенно и измученно.
— Хорошо, — ответил Мазепа. Остапу показалось, что голос его прозвучал не из груди, а откуда-то издалека. — Ступай, я приду сейчас.
Джура вышел, а Мазепа провел рукой по голове, с трудом поднялся с места и, не глядя на Орысю и Остапа, вышел, слегка пошатываясь, из хаты.
Долго следили за его удаляющейся фигурой Остап и Орыся, а затем молча прижались друг к другу и замерли в этой немой ласке.