Руина
Шрифт:
— Нет той пытки на свете, которая стоила бы тебя, Иуда, — произнес он сквозь зубы, — но ты был казаком: бери саблю и защищай свою жизнь! — С этими словами Мазепа швырнул Тамаре саблю и обнажил свою. Казаки расковали Тамаре ноги и руки; еще раз хотел было он броситься к ногам Мазепы, но, встретив его строгий взгляд, понял, что для него все уже кончено, и схватился дрожащими руками за саблю.
Бой продолжался недолго. Через минуту Тамара уже лежал на земле с разрубленной головой.
— Возьмите его, — произнес сурово Сирко, обращаясь к казакам, — и выволочите его подальше в степь. Пусть волки и дикие звери растерзают этот нечистый труп. А ты, Мазепа, созывай всех казаков к себе на свадьбу. Да пусть Галина выберет себе
Услышав эту новость, Галина вся зарделась от радости и бросилась целовать руки Сирко, но последний обнял ее и, крепко поцеловав в губы, передал с рук на руки Мазепе.
— Бери же ее, — произнес он торжественно, — и храни теперь, как зеницу ока: видно, сам Бог хотел, чтоб вы достались друг другу, когда свел вас здесь, на Запорожской Сечи.
Вечером, поздно, когда Мазепа собирался уже ложиться отдохнуть, за ним пришел казак и объявил ему, что пан кошевой требует его к себе. Предполагая, что Сирко хочет поговорить с ним насчет завтрашнего дня, Мазепа охотно и весело последовал за казаком; но Сирко встретил его крайне встревоженно.
— Вот что, друже мой… Пронюхал Самойлович, что ты находишься у нас на Запорожье, и прислал сюда своих казаков, требует, чтобы я немедленно отправил тебя к нему. Но ты не тревожься, — произнес он торопливо, заметив, что Мазепа хочет сказать что-то, — тебя мы не выдадим.
— Спасибо тебе, батьку, — проговорил с чувством Мазепа, — но на этот раз исполни волю Самойловича и отпусти меня.
— Никогда! — вскрикнул было запальчиво Сирко. — Товарища я не выдам.
Но Мазепа продолжал поспешно:
— Не бойся за меня, пане кошевой; Самойлович не сделает мне никакого зла, он приглашал меня уже много раз перейти к нему на службу, но не мог я до последней минуты покинуть Дорошенко; теперь же, когда сам Господь вручил обе булавы в руки Самойловича, мне больше нечего делать у несчастного гетмана моего; продолжать дальше борьбу и бесполезно, и безумно; нам надо употребить теперь все усилия, чтобы скрепить обе булавы в одной руке, хотя бы и в руке Самойловича; но надо также, чтобы на стороже подле него стоял верный человек, который следил бы за ним и в случае чего оповещал бы братчиков в Сечи о грозящей беде.
— Твоя правда, друже, — ответил с чувством Сирко, обнимая Мазепу. — В таком случае поезжай к Самойловичу, не стану удерживать тебя.
Так как по обычаям Запорожья женщина не имела права вступать в Сечь, то решено было венчать Галину и Мазепу в степи.
С раннего утра на зеленую степь, облегавшую Запорожье, начали собираться разодетые, разукрашенные по–праздничному и старые, и молодые сечевики.
На зеленом, цветущем ковре поставили аналой и светильники, старичок священник и диакон облеклись в свои лучшие, светлые ризы. Перед аналоем разместились Сирко с запорожскою старшиной, а кругом них на далекое пространство выстроились рядами все запорожские казаки. Вскоре звук веселых свадебных песен возвестил собравшимся о том, что молодые уже выехали из городка, а через несколько минут показался и свадебный поезд.
На разукрашенном лентами, цветами и дорогими тканями возу ехали Галина и Мазепа, окруженные веселым роем дружек. Сирко говорил правду: среди отбитых пленных нашлось множество молодых дивчат, которые все пожелали быть дружками у Галины. Вокруг воза лихо гарцевали на конях свадебные бояре.„
Запорожцы приветствовали поезжан громкими криками и ружейными выстрелами. Наконец, когда шум и крики умолкли, Мазепа взял Галину за руку и подвел ее к аналою.
Чудное зрелище представляла в эту минуту озаренная солнцем цветущая степь. Подавленные торжественностью минуты, все молчали, словно застыли в одной общей молитве. Тихо теплились у аналоя восковые свечи,
Галина стала женою Мазепы.
Два дня пировали запорожцы. На степь выкатили бочки с горилкой, медом и вином. Гремела музыка, не умолкая, гремели мушкеты, ружья и гарматы. Бешеная пляска не прекращалась с вечера до утра.
Не помня себя от счастья, Галина провела эти два дня словно в каком-то сладком чаду. А на третий день Мазепа с молодой женой выехал из Запорожья.
Прошло с десяток лет после описанных нами событий. В Батурине, в новом доме, приютившемся в роскошном саду, шло семейное торжество. У Василия Леонтьевича Кочубея, занимавшего уже у гетмана Самойловича должность генерального судьи, праздновали крестины дочки его Матроны. Восприемниками ее были: генеральный писарь Самойловича — Иван Мазепа и жена хорунжего надворной гетманской команды Остапа — Орыся. Тут же присутствовали и сам хорунжий, и супруга Мазепы Галина, и постаревший уже бобыль Гордиенко, и другие новые соседи — казаки. Хотя над головами собравшихся пролетело довольно времени, но все они мало изменились, — счастье и спокойная жизнь охранили их от его влияния. Несмотря на пышный кораблик, покрывавший голову Галины, она казалась все тем же прелестным девушкой–ребенком, каким Мазепа увидел ее в первый раз в степном хуторке. Но теперь в ней было еще больше тихой, прелестной женственности; от пережитых в давние годы бурь и тревог на лице ее остался навсегда какой-то оттенок задумчивости и печали, и это делало ее личико еще более обаятельным и прелестным. Веселая Орыся, несмотря на свое значительное семейство, осталась все той же бойкой щебетухой–молодичкой, оживлявшей своим присутствием всякую компанию, в которой появлялась она. Только пани Кочубеиха изменилась больше других, — из полненькой, но робкой девушки она превратилась в пышную и гордую пани судьиху. Все три семьи жили в самой тесной дружбе, и торжество одной являлось торжеством и другой.
Когда обряд был совершен и шумные беседы о семейной радости Кочубея поулеглись, а новорожденная была уже обильно вспрыснута здравицами, разговор мало–помалу перешел к воспоминаниям.
— Вот, Господь Бог привел нас снова собраться за радостным ковшом и с утешенными счастьем сердцами, — произнес с чувством Мазепа, — да и все кругом радуется и оживает: снова на правом берегу зародилась жизнь, и побеги ее кинулись вглубь и покрыли руины распускающимися ростками. Но мы, друзья мои, должны помянуть тех, которые не дожили до этих дней…
— Так, правда! Осушим же, братья мои, келехи за всех павших на брани! — поднял вслед за Мазепой кубок и Кочубей.
Когда кубки были опорожнены, Кочубей наполнил их снова и провозгласил дрогнувшим голосом:
— Выпили мы, панове, за всех, а теперь выпьем еще за упокой славного рыцаря нашего Богуна, погибшего от руки вероломных злодеев!
— Вечная ему память! — ответили все тихо и, привстав, осушили кубки.
Перед каждым выплыли воспоминания о прошедшем, перед каждым воскресали и носились незримые, незабвенные тени…
Мазепа печально наклонил голову; давно забытый образ Марианны встал перед ним… Воображение перенесло его в глубокую мрачную темницу… И сердце его сжалось от боли и тоски…
Несколько минут сидел так Мазепа, поглощенный охватившим его воспоминанием. Но вот он почувствовал на своей руке чье-то легкое прикосновение и, подняв голову, встретился с бесконечно любящим, ласковым взглядом Галины. Подавленный вздох вырвался из его груди, прикосновение это возвратило его к жизни, он крепко сжал дотронувшуюся до него нежную руку, и сердце его наполнилось сладким сознанием близости дорогого, любимого существа…