Рука Москвы
Шрифт:
— Откуда пошла эта традиция — являться к начальству в форме? — поинтересовался он, глядя, как Нифонтов умелыми движениями повязывает перед зеркалом галстук.
— Понятия не имею. Вероятно, считают, что с человеком в форме разговаривать проще. Штатский может послать. Или начать мямлить. А военному что остается? Только одно: «Слушаюсь». И щелкнуть каблуками.
— Ты щелкнул?
— А как же? Зайди и прикрой дверь.
Голубков вошел. Нифонтов извлек из холодильника бутылку кристалловского «Привета» и разверстал по стаканам.
— Достал он меня. Давай по соточке. Будь здоров. Константин Дмитриевич.
— И тебе не болеть.
Когда полегчавшая бутылка вернулась в холодильник, Голубков закурил «Яву» и спросил:
— Ну? Что он сказал?
— Ничего. Он вообще не понял, о чем я ему толкую. Да, он дал эту информацию. И что? В ней нет ничего секретного. В чем проблема?
— Объяснил?
— Без толку. Мы говорили на разных языках. Твою мать. Полгода посидел в Гармише и считает, что может руководить разведкой. Дурдом. Экономисты руководят разведкой, разведчики руководят экономикой. Дай и мне сигаретку.
— Начинается.
— Знаешь, что самое приятное в борьбе с дурными привычками?
— Ты говорил. Поражения. Было что-то еще?
Нифонтов сделал несколько затяжек и с отвращением раздавил сигарету в пепельнице.
— Я не очень удивлюсь, если в ближайшее время нам прикажут прекратить заниматься эстонской темой, — тяжело помолчав, сказал он. — Понимаешь, что это будет означать?
— Вариант «Б».
— Хоть с тобой мы говорим на одном языке. Да, оккупация Эстонии.
— Узко мыслишь, — с усмешкой возразил Голубков. — Почему только Эстонии? Сам посуди. Оккупируем Эстонию, тут же возникнут «лесные братья» с базами в Латвии и Литве. И увязнем в партизанской войне. Оккупация всей Прибалтики. Чего уж тут мелочиться!
— Я смотрю, это тебя веселит, — заметил Нифонтов. — Только не пойму почему.
— Расслабься, Александр Николаевич, — посоветовал Голубков. — Не будет варианта «Б». И варианта «А» тоже не будет. Ничего не будет. Эстонская тема закрыта. Час назад из Аугсбурга позвонил Пастух. Вчера они получили в мэрии разрешение на эксгумацию и ночью вскрыли могилу.
— И что?
— Ничего. Гроб пустой.
— Что значит пустой? — не понял Нифонтов.
— То и значит.
— Совсем пустой?
— Не совсем. Немного земли, немного камней и горстка конских костей. И ничего больше.
— Конских? — переспросил Нифонтов. — Ничего не понимаю. Вместо штандартенфюрера СС похоронили коня?
— Нет. Просто бросили в гроб несколько старых костей.
— А куда девался эсэсовец?
— Это очень интересный вопрос, — согласился Голубков. — Но не актуальный. Его предстоит решать эстонским историкам.
— Еще один поворот сюжета, — констатировал Нифонтов. — И кого же теперь будут торжественно хоронить в Таллине?
— Этот вопрос гораздо актуальнее. И есть человек, который много дал бы, чтобы найти на него ответ. Догадываешься, кто это?
— Янсен.
— Совершенно верно, — кивнул Голубков. — Бывший полковник КГБ, а ныне член политсовета Национально-патриотического союза господин Юрген Янсен. Не хотел бы я оказаться на его месте. А ты?
— Мы не рано радуемся? — спросил Нифонтов. — Этот маховик раскручен на полные обороты. Сам собой он не остановится. Что намерен предпринять Пастух?
— Это будет зависеть от того, какой ход сделает Янсен. Если у него в запасе есть козыри, ему придется их выложить.
— Думаешь, есть?
— Могут быть.
— Какие?
Голубков неопределенно пожал плечами:
— Вскрытие покажет. Если я все правильно понимаю, Янсен вылетит из Таллина ближайшим рейсом. Может быть, сейчас он уже где-то на полпути к Аугсбургу.
Глава вторая
Над муниципальным кладбищем южно-баварского города Аугсбурга висел мутный обмылок луны. Над безмолвными аллеями светились круглые садовые фонари. С гор наползала туманная дымка, обтекала стволы дубов и буков, черные гранитные мавзолеи и белые мраморные изваяния со скорбящими ангелами.
У входа в служебное помещение кладбища, размещенное в старинной монастырской пристройке из потемневшего от времени красного кирпича, стояли четыре молодых человека, приведенные сюда причудливой цепью случайностей, которыми муза истории Клио рисует таинственные узоры, открывающие свой смысл только при взгляде из будущего.
Один из них был актер с высшим, но не совсем законченным театральным образованием, больше всего в жизни мечтающий сыграть роль датского принца Гамлета. Но она ему не давалась, потому что он никак не мог постичь суть мучительного гамлетовского вопроса «Быть или не быть?» Первую часть вопроса он понимал, а вторую не понимал, хоть тресни. Это и было для него самым мучительным. Подбираясь к этой роли, он однажды даже организовал свой театр, но благоразумно начал не с «Гамлета», а с «Сирано де Бержерака». На главную роль он, понятное дело, назначил себя, а на постановку за очень приличные бабки пригласил культового молодого режиссера, нового Мейерхольда.
Это был отличный театральный спектакль. Отличный от того, что принято называть театральным спектаклем. Зрителей на премьере было шесть человек, не считая друзей. До конца досидели только друзья. И хотя они отбили ладони в попытке создать хотя бы слабую иллюзию дружных аплодисментов, первое представление стало последним. Когда занавес опустился, исполнитель главной роли и он же владелец театра расплатился с актерами и рабочими сцены, набил морду новому Мейерхольду и закрыл театр.
После этого он снимался в массовках и в рекламных роликах про стиральные порошки и жвачку «Стиморол» — не для заработка, а в надежде обратить внимание какого-нибудь киношного или театрального творца на таящийся под его внешностью простецкого русского парня из крестьянской семьи глубокий драматический талант. На жизнь же зарабатывал совсем другими талантами, среди которых не последними было умение палить из «акаэма» на бегу по пересеченной местности и вести из пистолета стрельбу «по-израильски» — не целясь, по интуиции. При этом он даже иногда попадал куда надо.
Имя этого молодого человека было Семен Злотников, а дружеское прозвище, которое давно уже стало его оперативным псевдонимом, было Артист.
Второго молодого человека, стоявшего перед дубовой сводчатой дверью служебного помещения муниципального кладбища города Аугсбурга, высокого худого блондина, звали Томас Ребане, а прозвище, закрепившееся за ним еще со школьных лет, было Фитиль. Он был бесконечно далек от мыслей о театральной сцене, но по прихоти очень нелюбимой им музы истории Клио он-то как раз и оказался в положении принца датского Гамлета в той части истории, где того неотступно преследует тень отца.