Рука Москвы
Шрифт:
— А на что смотреть? Останки и останки.
— И вы полагаете, что такой ответ стоит пятисот долларов в месяц пожизненно?
— Пожалуй, не стоит, — согласился Томас. — Да, вы правы. Не стоит. Ладно, давайте еще раз. Вы спрашиваете: «Что вы видели в гробу?» Так?
— Да, так.
— Отвечаю: «Я ничего не видел».
— Почему?
— Слезы застилали мои глаза.
— Какие, черт возьми, слезы?
— Как это какие? Неужели непонятно? Слезы волнения. От торжественности момента. Слезы волнения застилали мои глаза.
Янсен ненадолго задумался, с неодобрением покачал головой, но все-таки согласился:
— Ладно, пусть будут слезы волнения. Не ахти что, но в общем сойдет. Будем считать, что мы нашли общий язык.
По своей натуре Томас был человеком доверчивым, но вовсе не легковерным. Он прекрасно понимал, что когда речь заходит о бабках, слова вообще ничего не стоят. Сейчас Янсену нужно, чтобы Томас помалкивал. Поэтому он готов наобещать золотые горы. А что будет после того, как отгремит оружейный салют над могилой национального героя? Поэтому Томас решил слегка провентилировать ситуацию.
— С какого времени я буду получать стипендию? — деликатно полюбопытствовал он.
— С того дня, как останки вашего деда будут преданы земле.
— А нельзя ли с того дня, как я стал внуком национального героя? Это было бы как-то естественней.
— Не наглейте, — посоветовал Янсен. — Ваше содержание и так обходится нам в копеечку.
— Что ж, нет так нет, — не без некоторого разочарования проговорил Томас. — Другой бы спорил. А я никогда не спорю. Вы сказали: нет. И я говорю: полностью с вами согласен.
В словах Янсена был резон. Да, был. Что там ни говори, а национал-патриоты пока все оплачивали. Апартаменты в гостинице «Виру», счета в ресторане, «линкольн» с водителем, охрану, пресс-секретаря. Даже на его гардероб не пожалели бабок. Понятно, что они делали это не из любви к Томасу. Просто им нужно, чтобы внук национального героя выглядел, как внук национального героя, а не как привокзальный бомж.
На этом разговор можно было закончить, но у Томаса появился еще один вопрос, который в этой ситуации был очень важным. В сущности, это были проблемы Янсена, но Томас все же решился его задать:
— Скажите, а моя охрана… они тоже?
— Что — тоже?
— Тоже ничего не видели?
— Абсолютно ничего, — отрезал Янсен.
— Почему?
— Потому что слезы волнения застилали их глаза. И вот что еще, Томас Ребане. Поменьше болтайте. Чем меньше вы будете болтать, тем лучше для вас.
Томас не понял, с каких хренов слезы волнения могли застилать глаза этих русских ребят при виде конских костей в гробу эсэсовца, но решил этот вопрос с Янсеном не обсуждать, а при случае задать его Мухе. Случай представился, когда в мюнхенском аэропорту ждали посадки на самолет. Но при первой же осторожной попытке Томаса начать этот разговор обычно доброжелательный и словоохотливый Муха как-то странно, исподлобья, взглянул на Томаса — будто бы откуда-то изнутри его выглянул совсем другой человек — и посоветовал:
— Придержи язык, Фитиль. Придержи. Так будет лучше.
Ну, когда два таких разных человека дают один и тот ж совет, стоит, пожалуй, ему последовать. Тем более что обсуждать эту тему было решительно не с кем. Муха отпал, а у Сергея Пастухова и у Артиста вид был почему-то такой, что к ним было даже как-то боязно подступаться.
В самолете, потрепавшись с хорошенькой немочкой-стюардессой, пощекотав мизинчиком ее коленки и вызвав ее восторженное удивление тем, что он совершенно не пьет алкоголя, так как решил переходить в ислам, Томас достал календарик и зачеркнул в нем очередную цифру. Всего зачеркнутых цифр было целых шесть. Вот он уже сколько не пьет.
Доктор Гамберг, вколовший ему дозу биностина, этого современного аналога морально устаревшего антабуса, разъяснил, что препарат действует год. Значит, осталось ровно триста шестьдесят дней. Потому что следующий, двухтысячный год был, к сожалению, високосным.
Покончив с этим занятием, в котором было что-то исповедальное, Томас откинул спинку кресла и пристроился подремать. Но неожиданно пришедшая ему в голову мысль заставила его едва ли не подскочить.
— Что с тобой? — спросил Муха.
Томас наклонился к нему и жарко зашептал на ухо:
— Слушай, это же хохмочка! Мы же о главном забыли!
— О чем?
— Куда девался дедуля?
Муха засмеялся.
— Молоток, Фитиль, — сказал он. — Сечешь фишку. Но это не хохмочка. Это Хохма.
Он так и произнес это слово — будто с большой буквы.
Таллин встретил сырым ветром, в тугих порывах которого угадывалось дыхание штормящей Балтики. После ухоженного, как музей, Аугсбурга со сверкающими над ним снежными Альпами все казалось каким-то тусклым, серым, не то чтобы совсем мокрым, но будто бы отсыревшим. И люди словно спали на ходу. Трап к самолету подали только минут через двадцать после посадки, а багаж вообще пришлось ждать больше часа.
Несколько дней, проведенных вдали от родины, были, конечно, не тем сроком, чтобы в полной мере ощутить ностальгию, но Томас все же рассчитывал, что возвращение принесет ему больше положительных эмоций. С некоторым волнением он представлял, как у трапа самолета его встретит толпа газетчиков и телевизионщиков, забросает вопросами о тех чувствах, которые он испытал на могиле своего великого предка.
И он ответит, раскинув в сторону руки, как бы обнимая низкое хмурое небо своей отчизны:
— Он мечтал хотя бы один раз вздохнуть воздухом свободной Эстонии. Мы дышим этим воздухом полной грудью. Он не дожил до этой минуты. Мы дожили. Будем это ценить!
Но никаких журналистов у трапа не было. Не было их и в зале VIP. Но что на Томаса подействовало особенно неприятно, так это то, что его не встречала даже его пресс-серетарь Рита Лоо. Он сначала подумал, что они каким-то образом разминулись, но Муха сбегал на подъездную площадку и, вернувшись, сказал, что «линкольн» с водителем ждет, а про Риту водила ничего не знает и не видел ее с того дня, как Томас улетел в Германию.