Рука птицелова
Шрифт:
склонить подружку наконец принять
такое пустяковое решенье,
или хочу, что, кстати говоря,
со мной теперь случается все реже,
найти сечение рассеянья,
так вот, что б я ни делал в ту минуту, это...
На редкость отвратительное чувство:
как будто приговор произнесен.
Клинок над головою занесен,
и не спастись... Нет, хуже,
много хуже:
все то же, но отсрочен приговор.
Был прав, печально прав старик
"Как сумасшедший с бритвою в руке".
Мы у судьбы что псы на поводке.
Я обманул ее. И мой обман
сошел за правду. Мне поверил
плешивый отставник в военкомате.
Он выдавал повестки на расчет
и горд был важностью работы,
порученной ему. Он исполнял
нехитрые свои телодвиженья,
так, словно дедушка его - испанский гранд,
а он назначен королем принять
ключи от павшей крепости и шпаги
плененных офицеров. Он царил
за небольшим облущенным столом,
где возлежали символами власти
гроссбух и папка, полная повесток.
К столу тянулась очередь, и я
пристроился в ее хвосте. Держава
решила, что Байкалову пора
расстаться с университетским третьим курсом
и славно послужить с ружжом в руках.
С державою не спорят. Я явился.
Топталась очередь, вздыхала и курила,
томилась ожиданьем, потихоньку
текла. И вместе с ней, переминаясь,
читая (сдуру? или с непривычки?)
насупленные хмурые призывы
быть бдительным, старательно хранить
военные секреты государства,
границу на замке и шиш в кармане,
которыми все стены заведения пестрели,
я двигался к столу. Оттуда доносилось:
"Фамилия" - невнятное ворчанье
"Не слышу, громче" - рев осла весною,
учуявшего запах близкой самки
плевок на пальцы - шумное листанье
страниц гроссбуха - "Распишитесь"
"Дальше" - "Фамилия".
И вновь по той же схеме.
Передо мною в очереди был
неровно стриженный затылок
с раскинутыми в стороны ушами.
То собирался в складки он,
то шел волнами,
короче говоря, воспринимал
происходящее всей кожей
и очень нервничал.
(Не знаю, как я смотрелся со спины,
надеюсь, что не так забавно.)
Но настоящий шторм поднялся,
когда он подошел к столу.
Вопрос "Фамилия?", помимо
ответа, тихого настолько,
что я не смог его расслышать,
привел в волнение затылок.
(А я подумал: "Баллов шесть")
– Не слышу, громче!
(Восемь баллов)
–
– Студент. (Мои приборы
зашкалило)
– Какого курса?
– Второй. (Пошел ко дну "Титаник",
затоплен флагман "Петр Великий",
в горах Кавказа сел на мель
авианосец "Эйзенхауэр")
– Все верно, - царственный плешивец
отметил что-то, - до весны свободен.
Учись, студент. - Он олицетворял
собою благородство государства,
готового терпеть полгода, прежде,
чем выставить студента под ружье.
– Фамилия?
Я сделал шаг вперед.
– Байка...
– Не слышу, громче!
– Байкалов, говорю!
Он отыскал меня в своих записках.
– Опять студент?
– Студент.
– И курс второй? Ну, развелось вас. Стоит
поблажку дать, и все, как тараканы,
полезли в щель. По мне бы,
от материнской титьки - сразу в строй.
Чтоб знали жизнь. - Пока он излагал
основы своего жизнеустройства,
моя повестка перекочевала
из общей папки в тоненькую стопку
отложенных. - Весной придешь. Учись.
Фамилия?
Я тихо вышел,
сперва из комнаты, потом спустился
по лестнице военкомата
и быстро перелез через забор...
Гиппиус любила повторять:
Если надо объяснять,
то не надо объяснять.
Мои сомнения смешны. Случилось все
так, как должно было случиться,
иначе быть, наверно, не могло.
Так что ж меня не оставляет чувство,
что вот я оглянусь, а сзади
предвечный холод, мрак и пустота?
(октябрь - ноябрь)
III
Огонь холодной осени угас.
Деревья
хрупкими ветвями
чернеют, как на пепелище,
под небом декабря.
Ни снега, ни зимы,
лишь дождик мутный
кропит зловонный край и неприютный.
Потом замерзнет все: и небо, и земля.
Застынет время, будет только холод...
Не все так безысходно. Впереди
и Рождество, и Святки до Крещенья...
И вот поэт, вдруг замерший в смятенье,
сказал или подумал: в самом деле,
год миновал, и снова снег идет.
Зима не время года. Мы живем,
приемля скользкий лед и снег с дождем,
идем по льду, не оставляя следа,
и радуемся праздникам. Умрем,
растает лед, вернется день вчерашний,
с ним прежнее тепло, уют домашний,
забытых детских сказок торжество.
Зима не забывает ничего...
И никого не отпускает...
Растут сугробы, время тает.