Рукопись, найденная в чемодане
Шрифт:
Слева от себя я видел Гудзон и поразительную серую массу Нью-Йорка. От поблескивавших силуэтов небоскребов и длинных каменных валов поднимались пар и дым. Река сверкала отраженным утренним солнцем, и паромы ползли через нее, как будто по латунному подносу, взбивая позади себя искрящуюся воду. Мосты были заполнены медленно движущимися автомобилями, парки безлюдны, офисы пока еще пусты.
Я думал обо всех детях, просыпающихся сейчас или уже идущих в школу. Думал об их матерях и отцах, всегда занятых и всегда воспринимающих их как само собой разумеющееся. Если бы они знали, какими далекими и печальными предстают при этом последнем взгляде с высоты, то могли бы бросить все свои дела, позвать детей
Поднявшись на 6000 метров, я скользил над огромной сахарной головой воздуха, льющегося с запада на восток вдоль Аппалачей. У меня отсутствовала команда, состояние самолета вызывало вопросы, я был тяжело нагружен, продвигался без полетного плана и направлялся к взлетно-посадочным полосам, готовности которых не проверял несколько месяцев. Груз мой состоял из более чем тысячи золотых слитков, и я собирался провести либо первую ночь, либо часть второго дня, а затем и вторую ночь на полуострове Ла-Гуахира, где существовали три востребованные профессии – фермер, священники бандит. Я чувствовал бодрящее напряжение.
Останавливаться на ночь в Форт-Майерсе я не хотел, потому что ночью должен был подняться прилив. Мне пришлось бы ждать, пока спадет вода, но если бы потом колеса разбились при разбеге по корке соли, я бы вообще никогда не взлетел. К тому же ночевка в Форт-Майерсе означала бы гораздо большее ожидание в Инусу, потому что я не мог рассчитывать приземлиться на полосе (или хотя бы найти ее) в поселке Боа-Эсперанца, где была предусмотрена следующая остановка, кроме как при полном дневном свете.
Кроме того, присутствовали и обычные тревоги, связанные с полетом. Пассажирам хватает своих собственных тревог, но те, что разделяют все пилоты, – тревоги совсем другого рода. Профессия пилота состоит в том, чтобы не подпускать к себе невозможное. Его самолет, весящий много тонн и состоящий из десятков тысяч деталей, поднимается в воздух, чтобы проложить себе путь сквозь турбулентность и грозовые тучи. Если ослабеет муфта, отпадет шланг или перетрется кабель, невозможное заявляет свои права.
Вещи не склонны непоколебимо оставаться вместе или всегда быть прочными. У вещей нет мужества – одна только выносливость, которая не может быть продлена чудом сердца, как в человеке. Когда приходит их время, они ломаются без сожалений или извинений. Так что твой взгляд ни на миг не остается в покое. Он должен перепрыгивать с одной шкалы на другую, меж тем как ты держишь в памяти значения всех показателей в целом, и устремляться к рядам предупреждающих лампочек в поисках пугающей иллюминации. А еще ты поглядываешь во всех направлениях наружу, сканируя небо и угадывая погоду впереди. С летчиков-истребителей эта привычка взимает особо тяжкую дань. Сколько бы ни прошло времени с той поры, как ты участвовал в последнем бою, тебе никогда уже не считать само собой разумеющимся, что небо – это место, где царит мир. Глаза твои отказываются воспринимать ход истории – вместо этого они обшаривают воздух в поисках разъяренной черной точки, увеличивающейся по мере приближения. Невозможно удержаться от этого принудительного вглядывания. Невозможно удержаться от прислушивания к двигателям – не возник ли там какой посторонний звук, и невозможно удержать свои руки от суетливо-птичьего порхания по всей кабине, призванного удостоверить, что все важные переключатели, ручки и рычаги, необходимые для открывания колпака, находятся на месте и пребывают в порядке.
Во время многих полетов в качестве пассажира, которые я неохотно совершал, работая в фирме Стиллмана и Чейза после войны, я всегда мог вычислить ветеранов ВВС: их глаза ни на миг не прекращали двигаться. Они, как и я, воспринимали спокойствие пассажирского салона
Пробиваясь через грозовые тучи и врезаясь в огромные кучевые облака, я не прекращал работы. Очень редко мелькали мысли о земле подо мной или о синеве неба, но я тотчас возвращался к быстрым движениям глаз и к разговорам с самим собой, что естественно для человека, долгое время не летавшего, а ныне управляющего перегруженным четырехмоторным самолетом.
Горы меняли окраску и очертания, поля и реки преобразовывались, земля становилась площе, а воздух – влажнее. Я приземлился в Форт-Майерсе в два пополудни.
Соль и песок ослепляли, а влажность была почти неестественной, когда морской воздух хлынул в окно моей кабины, словно вода, хлещущая в пробоину подводной лодки. Я вырулил до конца поля, где стояли бочки с горючим, и развернулся к ним хвостом. Синева моря, до которого было рукой подать, оказалась такой интенсивной, что свет застревал там, словно в желе, и я, несмотря даже на то, что только что пережил нью-йоркское лето, спрыгнув с самолета на землю, едва не потерял сознания от зноя и блеска.
Я съел копченого цыпленка и бутерброд с зеленым салатом, выпил две бутылки кока-колы и пошел через топкую полосу к морю. Там, чувствуя, как напекает мне солнцем затылок, я нагнулся к плещущейся воде и около восьми минут чистил зубы, недоумевая, откуда взялась у меня эта одержимость (ведь я, в общем-то, не склонен к навязчивым идеям), но вода хорошо пахла, и я был счастлив, что жив.
Пройдя обратно по топкой почве, я принялся заливать горючее. Насос был у меня с собой, а ручные тележки мы решили оставить с каждым комплектом бочек с горючим. К несчастью, в Форт-Майерсе такую тележку кто-то увел. Перекатывание и опрокидывание бочек добавилось к тем усилиям, которых требовала ручная перекачка каждой унции топлива в крылья. Через несколько часов у меня болели все мышцы, лицо мое горело от солнца, волосы совершенно слиплись, пропитанные потом, а руки покрылись волдырями. Я выпил полтора галлона теплой невкусной воды. Затем, раскрасневшийся, с бешено колотящимся сердцем, я тщательно закрутил пробки топливных баков, откатил ногой пустые бочки и взобрался обратно в самолет. Мне надо было перелететь через Карибское море до наступления темноты, и приходилось поторапливаться.
Когда я закрывал дверь, взгляд мой обо что-то споткнулся. На фоне камышей, раскачивающихся под жарким ветром, дующим с моря, на кромке поля столбом стоял маленький мальчик, внимательно на меня глядя. Ему было не больше семи-восьми лет, в зубах оставалось еще несколько брешей, волосы у него были цвета платины, а кожа – смуглой от солнца.
Ладно, подумал я, дети любят самолеты, а еще они склонны к выдумкам. Никто не поверит ему, когда он станет рассказывать о том, что видел. С другой стороны, как насчет пустых бочек и следов в песке? Я захлопнул дверь и прошел в кабину. Двигатели запустились с рвением, словно им не терпелось прорезать воздух. Пропеллеры я удерживал чуть ниже того волшебного порога, за которым самолет начинает неудержимо тянуть вперед, но потом сбросил обороты каждого двигателя, расстегнул пряжку ремня и поспешил в хвост. Открыв дверь, я помахал своему зрителю, приглашая его подойти к самолету, и стал выбрасывать наружу золотые слитки. Не знаю уж, сколько я их там сбросил. Мне надо было убирать их симметрично, чтобы не нарушить порядка. Спрыгнув на землю, я оказался стоящим среди нескольких миллионов долларов в слитках, которые только что разбросал.