Рукопись, найденная в чемодане
Шрифт:
Как бы то ни было, мы с твоей матерью безбедно жили и без него. С ним она, по сути, была бы непереносима. Когда мы только встретились, она взяла меня за руку и подвела к витрине ювелирного магазина, где жадно и сладострастно указала на золотые подвески, достойные Гаргантюа. Они были так огромны, что между ними имелась проволочка, которую надлежало пропускать сквозь волосы и крепить на макушке, поскольку никакие мочки не могли бы выдержать такого веса без поддержки.
Если бы у нас были деньги, она к нынешнему времени сделала бы себе уже с полдюжины подтяжек лица, растрачивая свою и мою жизнь на внешние эффекты. Я достаточно навидался такого рода вещей за годы работы в фирме Стиллмана и Чейза, а когда был женат на
Некоторые так и начинают идиотами, но, по моей прикидке, от семидесяти до восьмидесяти процентов тех, что изначально таковыми не являются, становятся ими со временем. По-дурацки убеждая себя в собственном превосходстве, они возносят себя выше других, что лишает их умственных способностей и жизненных сил. Не знаю точно, почему это происходит, но я видел такое слишком много раз, чтобы не быть в этом убежденным.
Жили мы просто и счастливо на мой скромный доход преподавателя Морской академии и ее жалованье банковской кассирши. Жили в таком достатке, который я мог позволить себе иметь. И наверное, из-за того, что я никогда не хотел, чтобы Марлиз разделяла со мной мою епитимью, я постарался простить ее, когда сам состарился, а она все еще оставалась молодой. Хоть я и твой отец, но не в биологическом смысле. Биологический твой отец был акробатом. Но это не имеет значения. Я всегда любил тебя как сына, а ты всегда был так мне предан, что лучшего я и пожелать не мог. Теперь ты можешь заявить свои права на наследство, а можешь уподобиться мне и спокойно без него обойтись.
Я не знаю, когда мне предстоит умереть, сколько лет тебе будет, когда это случится, и как много времени пройдет, прежде чем ты найдешь это послание. Тем не менее я близок к той точке, откуда открывается вид на нескончаемые равнины смерти, и должен четко обозначить некоторые вещи, пока еще жив и могу говорить правду.
Твоя мать всегда упивалась своей красотой и хотела, чтобы ей уделяли внимание ее ровесники. Вот почему в биологическом смысле ты не мой ребенок. Как бы ни был я этим уязвлен, невозможно было не любить ее – еще одну женщину, любимую мной и не любящую меня. По иронии судьбы, любил я ее за ее красоту. А еще я любил ее манеру говорить по-английски.
Трудно было противостоять требованиям крови, которые внушали мне желание предаваться любви с ней так часто, как только я мог, чтобы смягчать собственные недостатки ее достоинствами. С великолепными ее зубами, белизной превосходившими эскимосские иглу, с зелеными вспыхивающими глазами, с волосами цвета крови и золота, с ее неисчерпаемой жизненностью. Природа всеми способами устремляла меня к ней, а ее – от меня. Она, бывало, прикасалась ко мне, а сознание ее тем временем блуждало где-то вдали. Она часто ускользала от меня, как каждая из женщин, которых я когда-либо любил, и пила кофе.
Кофе. Оглядываясь назад, я не чувствую ни стыда, ни сожалений по поводу своей борьбы против кофе, но иногда недоумеваю, почему этим должен был заняться именно я, почему именно я был для этого избран. Мне не было предначертано судьбой вышвыривать человека из движущегося вагона и насаживать его на пику. Душить маньяка-убийцу над трупиками цыплят или сбивать немецких летчиков в небе над Средиземным морем, уничтожать солдат в грузовиках, направляющихся в Берлин, или решать судьбу девяностолетнего старца в инвалидном кресле, ломая ему шею, словно какой-то сухарик. Что приводило меня к этим вещам? Только ли кофе? Я его ненавижу. Он завоевал весь мир. Я давным-давно на него ополчился. У меня была единственная возможность – громить его, пока не умру, но я никогда не мог его одолеть. Сколько людей в этом мире имеют хотя бы самое отдаленное представление о том, что это напиток зла? Всего лишь горстка. Остальные безмятежно занимаются
Как не раз уже было сказано, в этом отношении я непоколебим. Это единственно вопрос фактов, а мой взгляд просто-напросто подтверждается фактами. Почему, как ты думаешь, кофе на Олимпийских играх официально признан допингом? Из-за своей астмы Че Гевара пристрастился к мате, кофеинату, и посмотри, что с ним стало. Надежды нет. Как предмет международной торговли кофе уступает только нефти. В одной лишь Бразилии его производится 750 ООО тонн ежегодно. В Рио и Сан-Паулу кофе канцелярским служащим подают во время работы, что объясняет, почему наши счета за электричество иногда возрастают до полутора миллиардов долларов или мне присылают уведомления, адресованные кому-то другому.
Было бы неправильно без конца распространяться о кофе, и я никогда так не делаю, так что закончу свои рассуждения о нем самой сутью того обвинения, что я против него выдвигаю. Кофе есть зло, потому что он разрушает внутренний мир, позволяющий человеку понимать красоту во всем сущем. Он ускоряет метроном, который покоится в сердце, пока сердце не устремляется вперед, как локомотив по рельсам. Он не дает глазу различать то, что нежно, закрывая душу, как затвор пулемета.
Все мы являем собой совершенные часы, которые заводит Бог, когда, еще даже до рождения, сердце начинает свой танец длиною в жизнь. Если сомневаешься в этом, то почему тогда любой житель Рио, отдыхая, начинает барабанить пальцами? Почему некое сочетание нот и интервалов может заставить нас плакать? Почему мужчина и женщина, когда их притягивает друг к другу в духовном и телесном слиянии, танцуют, движутся согласованно и ритмично, словно в прибое, в течении и вращении моря?
Этот драйв, этот ритм, этот универсальный темп мощнее всего, что я знаю на свете. Он превосходит все расчеты и алчность, он грациозно проходит через любую мыслимую горесть, и он придает гармонию и смысл многим вещам, которые, будучи лишенными его требовательной и безупречной синкопы, показались бы вообще бессмысленными. Но когда метроном сердца ускоряют, а нежную пульсацию души подстегивают кнутом, то тьма и нищета являются подобно нежданной буре.
Я знаю это, хотя никогда не пробовал кофе. Знаю, потому что никогда не позволял ритму своего сердца меняться и никогда не позволю.
Безветренным утром в начале июня 1914 года солнце согнало дымку с залива Кротон и обратило воду из серебряной в голубую, а цапли, поднявшись над Гудзоном с нежностью ангелов, нескончаемо долго скользили над поверхностью реки, прежде чем ее коснуться. Огромные деревья, подобные облакам или мазкам кисти, беспорядочно вздымались по берегам, обнимая завитками своей зелени большее число черных пятен, чем может вообразить человеческое сердце, и все же солнце пронизывало их с изнанки, с востока. Лес полнился птицами, и все в нем цвело, ибо удел июня – быть совершенным.
Для поездов было слишком рано, для рыбаков – слишком поздно, и ветру не пришло еще время изукрасить поверхность реки солнечными блестками, но из темноты среди деревьев появился ребенок, который быстро взобрался на железнодорожную насыпь, пересек рельсы и пробрался к воде. Глаза его были неподвижны и тусклы, лицо напряжено и почти лишено выражения, а одежда запятнана кровью. Он прошел по песку к самой западной точке и остановился, уперев левую ногу в скальный выступ чуть ниже поверхности реки.