Рукопись, найденная в ванне
Шрифт:
– В некотором смысле, но слегка, – ответил я.
Его глаза – собственно, я видел только дрожащие микроскопические отражения свечей в них – очень медленно прошлись по моей фигуре и с тем же вдумчивым интересом вернулись к моему лицу.
– Последний долг? – выдохнул он мне в ухо с оттенком неприятной фамильярности. Затем еще раз осмотрел меня, осторожнее.
Я ответил ему твердым, недоброжелательным взглядом, под которым он сразу вытянулся.
– Вы направлены? – спросил он со смирением.
Я промолчал.
– Сейчас
– Это не имеет значения.
– Конечно.
Становилось все холоднее. Ледяной ветер гулял между свечей, покачивая язычки пламени. Сбоку прямо мне в глаза блеснуло отражение.
Там, поодаль от гроба, громоздился тяжелый предмет – большой холодильник, через никелированную решетку которого струились потоки морозного воздуха.
– Неплохо у вас тут все устроено, – равнодушно пробормотал я.
Монах-офицер покосился в сторону и белой, мягкой, словно из теста вылепленной рукой коснулся моего рукава.
– Осмелюсь доложить, не все, – зашептал он. – Много несуразностей… Халатность при исполнении обязанностей… Офицер-приор не справляется…
Он нашептывал эти слова, следя при этом за моим лицом, готовый в любую минуту ретироваться, но я молчал, вглядываясь в размытое тенями лицо умершего, не делая ни одного движения.
Это его явно ободрило.
– Это, конечно, не мое дело… Я едва ли смею… – Он дышал мне в висок. – Но все же, если бы мне было дозволено спрашивать, в надежде, что я смогу принести какую-нибудь пользу в служебном порядке, вы… по высочайшему направлению?
– Да, – ответил я.
Губы его в восхищении приоткрылись, во рту стали видны большие лошадиные зубы. С вымученной улыбкой на лице он застыл, словно упиваясь моим ответом, как изваяние.
– Позвольте мне уж тогда сказать… Я вам не мешаю?
– Нет.
– Спасибо. Все больше становится недочетов в службе.
– Божьей? – проявил я догадливость.
Его улыбка стала вдохновенной.
– Бог-то не забывает о нас никогда… Я имею в виду дела нашего Отдела.
– Вашего?..
– Так точно. Теологического. Отец Амниен из Секции Конфиденциальности последнее время замечен в злоупотреблениях…
Он продолжал говорить, но я вдруг перестал его слышать, поскольку непослушно торчавший мизинец лежавшего в гробу старичка внезапно пошевелился.
Застыв от ужаса, я ловил каждое его движение, ощущая отвратительно теплое дыхание монаха-офицера на своем затылке.
Все остальные полусогнутые пальцы плотно прилегали друг к другу и казались отлитой из воска половиной ракушки.
Только этот мизинец, казавшийся более пухлым, более розовым по сравнению с другими пальцами, слегка шевелился, и тут мне показалось, что даже в этой невозможной выходке, в игривом шевелении мизинца, я улавливаю искусно воплощенную натуру старичка.
Вместе с тем было в этих движениях нечто призрачное, бесплотное, что заставляло оставить мысль о воскрешении и направляло мышление к тем особым мельчайшим и неуловимым движениям насекомых, проявлением которых была, например, едва заметная расплывчатость брюшка непосредственно перед полетом. Расширенными глазами следил я за этими шевелениями, все более явными покачиваниями пальца.
– Не может быть! – вырвалось у меня.
Монах приник ко мне, согнувшись в полупоклоне.
– Богом клянусь! По долгу службы уст моих да не осквернит ложь.
– Да? Ну, тогда расскажите мне, что же у вас не в порядке, – произнес я.
Я не вполне отдавал себе отчет в том, что говорю, внезапно сознавая, что перед лицом перспективы остаться один на один со старичком без раздумий соглашаюсь на отвратительную назойливость монаха, словно надеясь, что в присутствии двух людей покойник не решится на что-нибудь посерьезнее.
– Исповедальные карточки содержатся неряшливо, нет должного надзора за посетителями, офицер-привратник не заботится о своевременном выписывании пропусков, в Секции Попечения Душ совершенно не ведется провокационная работа.
– Что вы говорите, брат мой? – пробормотал я.
Палец успокоился. Мне надо было бы уходить как можно скорее, но я слишком глубоко увяз в этой сцене.
– А как обстоят дела с религиозными обрядами? – спросил я безо всякого интереса, невольно входя в навязанную мне роль инспектора.
Его возбуждение росло, он почти шипел, а глаза его горели и слезились, его распирало от упоения доносительства, облеплявшего его губы беловатым налетом слюны.
– Ну, что с обрядами?
Он нетерпеливо скривился, набираясь смелости перед тяжестью обвинений, которые ему предстояло предъявить.
– Проповеди не вдохновляют ни на какие начинания, не дают ощутимых результатов, правила подслушивания нарушаются сплошь и рядом, и в Секции Высших Предначертаний злоупотребления привели к скандалу, который удалось кое-как замять лишь благодаря тому, что тайный брат Малькус сумел наладить отношения с ризничим, которому он в порядке обмена посылает для покаяния девиц с девятого, разумеется, соответствующим образом настроенных, а аббат-офицер Орфини, вместо того чтобы уведомить кого следует, ударился в мистику, толкует о неземных наказаниях…
– Космических?
– Если бы! Ох, прошу извинить… не знаю, к сожалению, звания…
– Ничего, это не важно.
– Понимаю. Можно толковать о "наижесточайших карах", имея под рукой столько эффективных приспособлений, благодаря коллегам из Турции… Но ведь вдобавок ко всему тайный брат Малькус направо и налево распускает слухи о том, что он расшифровал Библию. Вы понимаете, что это означает?
– Богохульство, – предположил я.
– С богохульством Всевышний справится как-нибудь сам, это для него не впервой. Речь идет о целом учении! Теологические основы теории святого отступничества.