Рукой подать
Шрифт:
мы жили бы – послушны и тихи.
И наши домочадцы были б рады...
А в сущности, что человеку надо?
Чтоб полной чашей назывался дом...
Идиллию представила с трудом.
Не для меня она,
и я готова
всё в жертву принести во имя Слова,
Но только, близких охрани, Творец,
пусть будет ровным стук родных сердец....
Предзимье
Петлёй затянулось предзимье,
стал пленом дождливый рассвет,
осенняя анестезия
сошла потихоньку «на нет».
Но, боль притупляя, по венам
скользит стихотворный поток,
в котором всё так откровенно, –
нет смысла читать между строк.
В котором, во взглядах прохожих,
чуждинка, как льдинка остра.
В котором саднит непохожесть,
как будто ожог от костра.
Там плачется мало да редко,
глаза и скупы, и сухи.
Там в сердце предзимья, как в клетке,
иные томятся стихи.
Не жду… По осенней грязи им,
как мне, не добраться домой.
Тепло. Затянулось предзимье.
Но… холодно, словно зимой.
В дождливый день
В дождливый день сжимается пространство
до уголка в прокуренной квартире,
мой друг – поэт, с завидным постоянством
находит в нём свои ориентиры.
Себя не мысля без осенних ритмов,
он знает: солнце ждёт за облаками.
Он прячет в середину слова рифму,
меня в стихо-творенье вовлекая.
Там смещены границы, грани, время,
там небо серо, но отнюдь не хмуро,
там чёрный кот у печки мирно дремлет,
и душу лечит дождь акупунктурой.
Все окна настежь в доме у развилки,
там верят: солнце ждёт за облаками.
Там лист кленовый, обнажив прожилки,
смешался на столе с черновиками.
Начало
Что раковины старых кастаньет
хранят в себе?
Изгибы рук и тела
и россыпи триолей тарантеллы,
и звон дождя серебряных монет.
Что молодое терпкое вино
хранит в себе?
Лозы упругий локон.
До той поры, как стать игристым соком,
в земле дремало косточкой оно.
Что тлеющий под пеплом уголёк
хранит в себе?
О чём, мерцая, помнит?
О трепете листвы в июльский полдень
иль об огне, что отдохнуть прилёг.
Моё стихотворение, лети.
Я вижу, ты с листа вспорхнуть готово.
Я верую – в начале было Слово, –
и отпускаю.
Доброго пути.
Вырастаю из ранних стихов
Вырастаю из ранних стихов,
как из детских пелёнок,
как печаль вырастает из сумрака белых ночей;
и всё глуше влюблённостей хор,
где мой голос так тонок,
и зима – холодней,
и отчаянье всё горячей.
Мне давно уже тесно в стихах,
где пронзительна нежность,
но душа нетерпима, как прежде, ко всякому злу.
Прихожу в эту жизнь
и преодолеваю рубеж, но
не могу обучиться простому её ремеслу.
Как и прежде, иду напролом,
прямиком – по сугробам,
как и прежде, в осеннюю пору светло и легко,
только вот маловаты стихи,
словно детская обувь,
и опять всё с нуля начинать
и опять – босиком.
Я из прожитых дней вырастаю.
Податливой глиной
мне казались слова, что росли под рукою моей.
Но не подлинной правдой
стихи обернулись –
подлинной; –
чем их легче читать – тем рождались они тяжелей.
________________
* Подли'нная правда – правда полученная под лином (лин, подлинник – орудие палача) – под пытками.
Ещё один вариант: линь, линька – полоса кожи, вырезаемая со спины при дознании.
Не искушай
Не примеряла одежды поэта,
просто, однажды плутовке-судьбе
вдруг побродить захотелось по свету,
вдоволь вкусив от лишений и бед.
И – босоногая, в платьице тонком,
мерой земной отмеряя свой срок,
шла я, а вслед мне смеялась плутовка:
«Как тебе мой, горемыка, урок?!»
Шла через подлость и через наветы,
через зыбучую, вязкую лесть,
этими тропами ходят поэты,
если случайно задержатся здесь.
Ходят в предчувствии светлого мига,
каждое слово лелея в строке,
чтобы плясало в ней шалую джигу
рыжее солнце на белом песке.
Дальше, как водится: руки – синице
и журавлиному клину – душа…
Не надоело в поэты рядиться?
Вдруг да услышится.
Не искушай!