Рукой подать
Шрифт:
тенета липкой паутины,
тоски тончайшая патина
об ускользающем тепле.
Всех «за» попытка лишена
делить всё то, что неделимо.
Безжалостна, неумолима
и беспощадна тишина
к таким же пленникам, как я –
адептам стихотворных магий,
познавшим, сколь остры края
у столь податливой бумаги…
Негромкий треск горящих дров
сдерёт тоскливую патину,
солжёт осенний палиндром,
что всё на свете обратимо.
Но
к нам тишина неумолима…
А всё, что было неделимо,
разделит первый день зимы.
Стихи и прозу,
дух и плоть,
причины действий и бездействий,
и от осенних равноденствий
оставит мнимое тепло.
Чья-то боль проросла во мне..
Чья-то боль проросла во мне
и болит, как своя, ночами,
понимаю, что права нет
ни на крики,
ни на молчание.
В угасающих красках дня
дом далёкий кажется ближе,
там в печи языки огня
с лёгким треском поленья лижут.
А над домом – она – звезда,
только ей душа моя внемлет;
из земли растут города
и уходят туда же – в землю.
Но до неба – как до земли –
только жизнь…
и снова – дома…
чтобы вспомнить, зачем пришли
и откуда,
и кто мы… кто мы…
А над нами – она – звезда,
вместе с нею по жизни шли мы,
под землёю спят города,
на земле подрастает ш л и м а н…
Свет далёкой звезды в окне
разгорается – не стихая,
чья-то боль проросла во мне
и живёт, отболев, стихами.
За птичьим клином
Пересыпаю морской песок…
Но день, предсказанный птичьим клином,
смешает запахи:
свежий – глины,
и горьковатый – травы иссоп.
Там будет парус звенеть – упруг,
и воздух – свеж,
и прохладны камни,
там – под проснувшимися руками –
затянет песню гончарный круг.
Благословляя на дольний путь –
к исходу лета – за птичьим клином,
в неискушённую влажность глины
вольётся тихое чьё-то: «Будь…».
О, это бремя, носить в крови
глоток божественного дыханья,
неизлечимо болеть стихами,
несвоевременно гнёзда вить
и безнадежно искать тепла,
отогреваясь средь палых листьев,
вдали от кем-то избитых истин,
не пресмыкаясь…
Не вброд, а вплавь
спешить на запах травы иссоп,
что смешан с запахом влажной глины,
к исходу лета – за птичьим клином –
чтоб обратиться в морской песок.
Пробуждение
Поймёшь однажды,
что он – другой,
твой мир,
и чуждый и незнакомый...
По тёмным улицам, как изгой,
пойдёшь, пугаясь пустот оконных.
Всё в этом городе, как всегда:
и каждый встречный и камень каждый,
но ты проснулся,
а явь-вода,
не утоляет ни боль – ни жажду.
Воспоминаний полна река,
а ты, по-прежнему – пленник тела,
плывёшь и помнишь, что ни глотка
из вод манящих не можешь сделать.
Что ж остаётся?
Стихи писать,
тепла остатки бросать на ветер,
и стать последним из бодхисаттв*
не усомнившись, что мир твой – светел.
Но только…
вынесешь ли, скажи,
свой путь без отпусков и вакаций?
Ведь, чтобы не было больно жить,
порою лучше не просыпаться.
__________
* из бодхисаттв: здесь – Существо с пробуждённым сознанием.
* * * ("Чем дальше города...")
Чем дальше города –
тем звёзды ближе;
там росы
холода на травы нижут,
жива да холодна
в реке водица,
и в зазеркалье дна
луна глядится.
Спешит минувший день
луне навстречу,
но видится в воде
далёкий вечер:
распахнуто окно
и пахнет хлебом
в том доме, где давно
ты был и… не был.
Печалью вечера
на сердце носим,
и тянет во вчера,
и ближе осень,
и кажется – пора,
ведь всё сказал ты,
и кажется вчера
теплей, чем завтра.
У каменной плиты –
на перепутье –
почувствуешь и ты,
как рвутся путы,
прильнёшь к стволам берёз
рассветом летним
и светом первых звёзд,
и звёзд последних.
Видать и мне отпущено сполна
Видать и мне
отпущено сполна
испить из чаши бдений у окна –
из темноты пугающе-манящей,
и приручая эту темноту,
уверовать, что мудрость обрету,
узнав, что только ищущий обрящет.
Видать и мне отпущено стареть,
Париж увидеть и…не умереть
от разочарованья и досады,