Рукой подать
Шрифт:
я к былому прикасаюсь,
карусель из дней кружится,
что же от меня осталось?
Пожелтевшая бумага
да помятые конверты,
на полях плащи и шпаги,
эполеты, эполеты…
Ах, мой милый, неужели
постарели наши чувства?
Или это мы стареем?
Грустно, рыцарь.
О, как грустно!
Назови печаль усладой,
дай в руках твоих согреться,
постарела лишь бумага,
но как прежде бьётся сердце.
Ты всё тот же – плащ и шпага,
Б-г с ней, с глупою бумагой!
Рукой подать
Рукой подать, – а всё ж не прикоснуться,
и Яблочного Спаса жар остыл…
Мы просто не успели оглянуться,
засахарился летний мёд на блюдце,
и яблоки печалятся, желты.
Рукой подать, – а всё ж не оказаться
у яблони, светящейся в ночи,
чтоб на траву примятую бросаться
и падалицы трепетно касаться,
и слышать, как ты рядышком молчишь.
Рукой подать, – а всё ж не заблудиться,
хоть Спаса в октябре простыл и след.
Всё дальше наши взгляды, наши лица,
но сок под тонкой кожицей струится,
и источает мякоть нежный свет.
Рукой подать, – а всё ж не прикоснуться,
нет летних нот в октаве октября.
Но этот голос мне помог вернуться,
туда где мёд, как золото, на блюдце,
и ты молчишь…
и яблоки горят.
РЯБИНОВАЯ ЮДОЛЬ
Мятный чай
Маме
Потаённые струны души
растревожит мотивчик знакомый,
и покличет мирок заоконный,
что когда-то казался большим.
Там синее небес высота
и нежнее дыхание мая,
К восходящему солнцу взмывает
голубей сизокрылых чета.
Своё сердце не в силах сдержать
за четою лечу голубиной
к дому, где у калитки рябина,
где лежит моих странствий межа.
Пять шагов до родного угла
не осилить – такая усталость.
Мама, ты? Ты со мной не рассталась,
ты морщинкой у губ пролегла.
Босиком по росе – не серчай,
мам, я мигом: туда и обратно;
Там под яблоней заросли мяты,
ты ведь будешь заваривать чай?
Отчего-то слезятся глаза…
стали вдруг бесполезны вокзалы,
все слова, что тебе не сказала
не смогу и сегодня сказать.
Круглый стол. Настежь в сумерки дверь....
Нет на свете местечка укромней;
Без любви твоей в мире огромном
Мне ещё холоднее теперь.
Вот и чай подоспел. На столе
хлеб ржаной, так любимый тобою.
Согреваюсь не чаем – любовью,
и мне верится – ты на Земле.
Лечу в Тарусе грусть
Лечу в Тарусе грусть
живой водой Таруски,
мне дорог этот вкус
с родной горчинкой русской.
Лечу в Тарусе грусть,
но, видно, зря стараюсь –
взгрустнулось – ну и пусть, –
судеб не выбираю.
Скитаюсь над рекой,
где спит певец Скитаний,
и трогаю рукой
заиндевелый Камень,
и грея поутру
озябшую рябину,
я радуюсь, что грусть
моя неистребима.
Лечу Тарусой грусть –
святой горчинкой русской
и спорить не берусь,
что грусть не лечат грустью.
Но кто бы ни спросил:
нарочно ли, судьба ли?
Отвечу: на Руси
клин клином вышибают.
_________________
* Таруска – река;
певец Скитаний – могила К.Паустовского находится в Тарусе;
заиндевелый Камень – кенотаф Марины Цветаевой.
Старые дома
Сыну
Дом замерзает…
Грей – не грей, –
безрадостны глазницы-окна;
и тополь – старый бриарей
стучится в них рукою мокрой.
Ему бедняге, невдомёк,
что и у дома есть свой срок.
Как быстро детские шаги
считали лестничные марши,
и яблочные пироги
напоминали: на год старше
ты стал. А средство от тревог
всё то же – бабушкин пирог.
И печь каминная хранит,
запрятав в изразцовых сотах,
мои безоблачные дни –
твои начальные высоты….
Ты покоришь немало их –
дай Б-г, чтоб основной достиг.
Идёшь легко, глядишь – светло,
и со двора кричишь пока мне;