Руль истории
Шрифт:
Другой человек, тоже далеко не глупец, хотя отнюдь не такой весельчак, написал когда-то: ты должен сделать добро из зла, потому что его больше не из чего сделать.
Сопоставив два эти высказывания и проведя одну-единственную несложную подстановку, мы можем заключить, что добро — не конфетка.
Не сладкая пикантная фитюлька, десертная приправа к жизни, но самая насущная и важная ее составляющая. Настолько насущная, что даже сделанное из дерьма добро не утрачивает своей ценности. Возможно, даже наоборот.
Человеческая природа неизменна. Ведь неизменной остается физиология, да и мозг остается органом, предназначенным в первую очередь для обеспечения индивидуальных преимуществ в межвидовой и внутривидовой конкурентной борьбе.
Второй же его главной функцией, уже чисто человеческой, является обеспечение неведомой и не нужной
Этот крик совсем не обязательно исполнен враждебности и агрессии; у хороших людей он может принимать вполне безобидные и даже умилительные формы. Например, один мой добрый приятель и талантливый коллега, стоит кому-то по ходу беседы упомянуть или процитировать фильм «Белое солнце пустыни», тут же громогласно всех перебивает и, переключая любой разговор на себя, сообщает, что он этого фильма до сих пор так и не видел и впредь его смотреть не намерен, а затем подробно, в течение многих лет одними и теми же словами, разъясняет, почему именно не видел и не намерен — хотя никто его и не думал о том спрашивать. Или, скажем, пожилой мужчина, в Коктебеле снимавший комнату у той же хозяйки, что и я; славный незлобивый мужик, золотые руки, всегда готов помочь — то хозяйке гайку подкрутит, то кому-то предложит яблоко из только что им лично купленных… Я поначалу понять не мог, почему от него все бегают. Скоро все стало ясно. Встретив идущего мимо соседа или соседку, он непременно с самым добродушным видом спрашивал что-нибудь вроде: ну, как искупался? Ну, как пообедал? Ну, что на рынке купил? И когда вежливый и, возможно, польщенный таким вниманием человек останавливался (пусть хоть спешил в данный момент на пляж или за вином) и начинал отвечать на вопрос, ему было уже не уйти; сосед перебивал его на второй же фразе и говорил: нет, не там купался, не то купил, не в том кафе ел; а вот я… И далее подробнейшим образом, рассказывал, что он ел, где купался и почем купил, и отчего именно он поступил правильно, а любой другой — неправильно…
Забавные мелочи поведения — но растут-то они все из одного средостения: вы что, вконец ослепли? Глаза-то разуйте! Я же есть!
Чем большими способностями и талантами одарила человека судьба, тем громче этот крик. В идеале он должен бы звучать на весь мир — и именно к этому в душе своей стремится по мере возможности каждый. А поскольку сам же, как правило, понимает, что так шуметь он вряд ли в состоянии, с еще большим пылом старается заглушить и перекричать уж хотя бы тех, кто поближе.
Тут не прямое тщеславие, и даже не прямой страх смерти — но естественное и неизбежное, далеко не всегда осознаваемое сопротивление разумной и потому способной к предвидению особи, интереснее, важнее и ценнее которой для нее самой ничего нет, тому постоянно свисающему перед ней из будущего жуткому факту, что она конечна и, более того, скоротечна. Что возникла она совершенно случайно, и смысла в ее существовании нет; любой человек, а материалист в особенности, осознает, что его никто сюда не звал, никому он тут не нужен, и его исчезновения отсюда никто, в сущности, не заметит.
Все это значит, что люди и в своих животных, и в своих духовных ипостасях не могут и никогда не смогут не конкурировать. Хоть в чем-нибудь. Каков бы ни был мир вокруг, что бы в нем ни происходило, как бы он ни был организован, изобилен и оснащен.
К слову сказать, в этом заключается чисто психологический и потому неизживаемый, обусловленный самой человеческой природой аспект неустойчивости любых слишком уж централизованных систем и режимов. Вне зависимости от эпохи, вне зависимости от целей, которые преследует сам режим — будь то древнекитайская империя Цинь Ши-хуана, где император старался наградами и наказаниями всех поставить в полную зависимость от государства, или социалистический СССР, где пытались избавить народ от волчьих законов капиталистической конкуренции. Дело в том, что эти и подобные им исторические ситуации, казалось бы, принципиально различные, объединяются в одном важнейшем свойстве: конкуренция выводится из личностной сферы и опосредуется высшим властным центром. Кто победил в любой конкурентной ситуации, а кто проиграл, решает уже не сама борьба соперников, но государственная власть. Ей виднее, кому дать, а у кого отнять. А постепенно и сама конкурентная борьба все более уходит из сферы непосредственной схватки в область маневров внутри высших государственных сфер, лихорадочного манипулирования там и сям торчащими из государственной машины рычажками. Соперничество становится скрытым, сумеречным, осуществляется руками высшей власти.
И мало-помалу все унижения, все поражения проигравших начинают ощущаться результатом действий не столько их прямых победителей, сколько государственного произвола. Тирании. В течение считанных лет, за одно-два поколения государство, пусть даже честно старающееся никого не обижать, но при том блюсти баланс, оказывается ОБИДЕВШИМ ВСЕХ. Именно на нем, на государстве, сосредотачивается общая неприязнь, концентрируется общее раздражение; именно оно всем недодало, всем не дало развернуться, всем подрезало крылья, всех оскорбило в лучших чувствах. Личные противники оказываются вроде бы не противниками, а братьями по несчастью, не конкурентами, но бойцами одного и того же партизанского отряда, израненными в одном и том же неравном бою с карателями; в каждом проигрыше каждого проигравшего виноват лишь тупой казенный гнет, а больше никто. И государство повисает в пустоте.
Поэтому при прочих равных более дееспособным и перспективным на любой стадии исторического развития всегда оказывается то общество, которое сумеет предоставить своим подданным максимально возможное (разумеется — при данном общественном строе) количество демократических свобод, то есть, другими словами, невозбранных возможностей поедать друг друга пусть хоть и в рамках закона, но — без полномочных посредников, напрямую, один на один.
Выбор способов, какими человек старается заявить о себе, зависит от тех ценностей, которые он впитал из культуры. Иногда в силу жизненных случайностей, иногда — более или менее осознано отдавая себе отчет в том, к чему его тянет, что у него лучше получается, человек для возвещения о себе миру всегда подбирает из предложенного его культурой набора тот рупор, тот иерихонский шофар, который ему ловчее всего держать в руках. Любая культура многогранна, и в зависимости от своих склонностей и возможностей человек выбирает с лотка, на котором жизнь раскладывает перед ним методики престижного самоутверждения, те, что наиболее отвечают его природным склонностям.
Каждая из признанных культурой добродетелей, при всем их разнообразии, порождает одно из множества образующих сложную иерархическую систему конкурентных полей, на каждом из которых обыденная повседневная жизнь разворачивает более или менее мирное множественное самоутверждение.
Одному приятней быть замеченным за бессребреничество, другому — за богатство. Один на каждом шагу старается подчеркивать, какой он бесхитростный, другой — какой он хитрый. Одному позарез надо узнать что-то, чего никто еще не знает, а уж там, может, его и наградят. Другому позарез надо, чтобы его наградили, даже если сам он ничего не открыл и открыть не может. Один нескончаемо рассказывает о том, как выпивал с Бродским, другой — как похмелялся с Довлатовым.
Я есть! Есть — я, именно я, и другого такого нет!
Но есть еще и фактор сравнительной социальной полезности инструментов возвещения о себе городу и миру, фактор того, какие из них облегчают человеческое взаимодействие, а какие — затрудняют и разрушают.
Скажем, если престижно быть честным и все только и стараются перещеголять друг друга в верности слову и делу — обществу легче дышать, творить и строить. А если престижно быть эгоистом, не слишком-то обремененным совестью — общество разваливается на бесконечно враждующие друг с другом группки обманщиков и подонков. Если престижно быть ироничным резонером и вечно недовольным созерцателем, общество обессилит, и его съедят те, кто взращен культурой, в которой наиболее почетно самоутверждаться страстью к великим свершениям. Если престижно манкирование материальным достатком — конкуренция выводится в сферы духовные, интеллектуальные, созидательные, люди начинают легко рисковать личным успехом ради успешно сделанного реального дела. А если престижно сидеть на деньгах — все примутся рвать друг у друга уже кем-то что-то сделанное, и энергия общества уйдет исключительно на силовое перераспределение, тогда как создавать перераспределяемое будут где-то в иных градах и весях.