Рулетка еврейского квартала
Шрифт:
– И не надо просить. Выпишешься, вместе в одно место пойдем. Поговорим, там видно будет, – пообещала Аида.
– А лучше, знаешь, что? Лучше со временем свое дело открыть. Импорт косметики или телевизоров, или автосалон, – размечталась Инга.
– У тебя запросы, однако, – как о несбыточном сказала Аида. И вдруг неожиданно встречной откровенностью одарила Ингу: – Знаешь, у меня ведь никогда близких подруг не было, не доверяла я и не сострадала никому, а с тобой я бы смогла. Ты как думаешь?
– Спасибо тебе, вот как я думаю, – ответила Инга. У нее тоже в жизни не случилось ни одной подруги, даже неблизкой.
Хотя однажды чуть было не случился «друг».
Москва. 1990 г. 8 марта. Козицкий переулок.
Сегодня, как и обычно 8 марта, нужно было ехать к Полянским на день рождения Раечки. Соня собиралась с утра, строя про себя планы, как бы обдурить бабку и одеться пристойно, к лицу. Для того у Сони имелся особенный повод. Не подумайте ничего плохого, но дело было в одном человеке мужского
Тем более что Лара, скучающая на необязательной работе в проектном институте в ведомстве Миннефтепрома, где директорствовал ее отец, уже выполнила обещание и привела Леву вместе с родителями в дом Гингольдов на смотрины. Соня и Лева сидели на разных концах стола, каждый посреди своего семейного боевого расчета, исподтишка поглядывали друг на друга. Лева тогда Соне никак «не показался» вообще – невысокий, костлявый, рыжие кудряшки и лицо, будто состоящее из одних острых углов. Может, именно от равнодушия она не была против сватовства и жениха. Окажись Лева томным раскрасавцем, каких тоже хватало в еврейских вотчинах, она бы застеснялась и отгородилась от него. Случись молодой Фонштейн, напротив, безобразным, как тяжкий грех, кто знает, возможно, Соня бы начала борьбу. А так – ни рыба ни мясо. Даже любопытное ощущение новой роли настоящей невесты интриговало Соню. Впрочем, от «детей» с обеих сторон и не требовалось абсолютно ничего, наоборот, чинное сидение поодаль свидетельствовало о благонравии без глупостей. Соне было особенно приятно, что Леве предполагаемая ему в жены девушка очень и как-то сразу понравилась. Да она и была для него красавицей. А что одета уродливо – так к этому Лева давно привык – смотрели не первую невесту. Правда, ни разу не было невест из «такого» дома.
Тогда оба семейства быстро сговорились, хотя и не без колкостей со стороны Эсфири Лазаревны и некоторого высокомерия дедушки Годи. А мама Левы на прощание, пусть и посмотрела на Соню строго, но уже как на свою. И строгость Евы Фонштейн совсем не подчеркивала какую-то нарочитую политику в отношении будущей невестки – просто в силу характера Левочкина мама была женщиной достаточно сурового нрава.
А как только гости ступили прочь за порог, так тут же им вслед выплеснулся хороший, добротный ушат грязи. Не так сидели, не так ели, не так смотрели. И Лева тощенький – уж не малокровие ли у него, и эта Ева держит себя не по чину, а сама и приличного кольца с традиционной величины бриллиантом ни на одном пальце не имеет. Но потом, перейдя на иврит, все дружно согласились, что их Соне и такой жених сгодится. Соня все это, конечно, поняла, но не обиделась, а даже как-то сердечно всех Фонштейнов пожалела и впредь при своих и посторонних говорила о них только хорошо. Бабушка же решила, что дело сделано. Только будущая свадьба находилась еще далеко за горами. Тут и институт, и квартирный вопрос, и приданое с обоих семейств – в один год не сладится. Никто и не торопился. Главное, что принципиальное соглашение и согласие были достигнуты. С Левой же сама Соня виделась изредка, только в публичных гостях и ни разу наедине, но ей казалось, что так и нужно, так будет правильно и истинно по-еврейски.
Но вот сегодня, в день 8 марта, Соня собиралась к Полянским с особенным чувством. И чувство то она ни на миг не определяла для себя как влюбленность или еще более глубокое, легкомысленное чувство, хотя чувство ее именно таковым и было. Но Соня об этом ничего не знала, а если бы кто сказал, то и возмутилась бы.
А тут необходимо и пояснить, что у Раечкиного мужа Юзека Полянского была давным-давно сестра, родная, ныне покойная. И эта его сестра однажды, будучи еще совсем молоденькой девушкой, на летней практике в городе Львове неудачно вышла замуж. Пусть и за еврея, но без согласия родителей, чуть ли не увозом. Еврей тот, Яша Турович, был не то чтобы бедным, а вполне нищим, иначе не скажешь. «Да и что за фамилия такая, Турович?» – ворчали Полянские. В их кругу всякие там разные Рабиновичи, Абрамовичи и прочие жмеринские «вичи» презрительно именовались не иначе как «сапожниками» и «лапсердачниками», считались местечковыми убожествами, никуда не годными неудачниками. В Жмеринку не в Жмеринку, но в дальний провинциальный Житомир Яша Турович, часовых дел мастер, без высшего и среднего образования, завез молодую жену. Сам Яша характер имел веселый, не оскудевающий никогда в жизнелюбии, был щедрым в своей нищете, скорым на руку в помощи и в горе. Жену свою молодой часовщик любил вообще сверх всякого предела. И понятное дело, что денег лишних, да и кроме насущного, у Яши не водилось ни копейки. А жена его, обожаемая на все времена, готовая ради Яши мириться и с угнетающей бедностью, сама имела три рубля в базарный день, служила в местном городском архиве. И там то ли от сырости, то ли от пыли и вековечной затхлости подцепила страшную болезнь туберкулез. И это при всей замечательности советской медицины вогнало ее в гроб за несколько всего-то лет. Денег на лекарства и хороший санаторий у Туровичей не было, заняли, где смогли, у таких же нищих друзей, о московских родственниках и речи не шло. Скорее бы все перемерли, чем протянули бы туда руку. Яша бы и протянул несмотря ни на что, но жена запретила, да так, что ослушаться он не посмел. Решили тянуться своими силами, надеяться на бесплатную государственную помощь, и та надежда Яшину жену и довела до могилы. А через год от беспросветного своего горя Яша спился и погиб: пьяным однажды вечером свалился в строительный ров с водой, в нем и утонул.
Маленького Додика, тогда шестилетнего, единственного оставшегося от них сыночка взяла на воспитание мать Яши, совсем почти неграмотная бабушка Сара, всю жизнь свою торговавшая на углу рынка подсолнечными и тыквенными семечками. Вот это да пенсия за родителей и был весь их доход на двоих, бабушки и внука. Додик рос на том же рынке, шпана шпаной, в десять лет уже помогал мясникам за потроха и квелое, остатнее мясо, относил его бабушке Саре и себе, бывало, выгадывал десятикопеечную монетку на мороженое. Но учился хорошо, ума ни у кого не занимал, хотя учителя ставили ему на вид дурные манеры, раннее курение и склонность к кулачному решению разногласий. Только мер крутых никогда не предпринимали, сочувствовали, все же круглый сирота.
Бабушка настояла, чтобы Додик получил аттестат за десятилетку, хотя они и очень маялись с деньгами. И тогда Сара Исааковна, старуха еще крепкая, вдруг огорошила внука совершенно невозможным заявлением – ехать сей же год в Москву, не откладывая. Додик поначалу решил, что единственная его родная в мире душа от множества прожитых лет вывихнулась умом, но потом к бабушке прислушался. А Сара Исааковна велела ехать к московскому дяде Полянскому, важному и богатому (Додик даже и не подозревал, что у него есть такой), падать в ноги и просить о помощи.
– Сопьешься у нас, как покойный Яша, или, еще похуже, в острог попадешь, с твоим-то озорством, – напутствовала его бабушка. – А там, кто знает, может, усовестится, поможет. Юзька еще совсем молоденький был, когда Яша мой сестру его увез. Он здесь ни при чем, а родители его померли, давно уж чертей на том свете веселят.
И Додик ехать согласился. Был он авантюрист по натуре, но легкий сердцем и, как покойный отец, редкой доброты. Ввязывался в пустые дела от молодечества, а не ради прибыли, ничто его и не держало. Другой бы на его месте и растерялся – как ехать? куда ехать? без денег, без точного даже адреса, – а Додик ничего, ему было раз плюнуть и два – растереть. Добрался до Москвы, страшно и смешно сказать, на «собаках», то есть на пригородных электричках, к тому же зайцем. На тех же станциях в ночь со взрослыми грузчиками подработает, а днем едет. Да еще дядьки-выпивохи, ночные тяжеловесы, на дорогу оделят кто чем – парень уж больно веселый.
Так он и доехал до столицы, но документы – аттестат, паспорт и трудовую книжку с двухлетним стажем уборщика на родном ему рынке, берег исправно. А одежка, не приведи господь, и изначально была будто с огородного чучела украдена, а от вокзальных трудов приобрела такой вид, что в Москве его то и дело тормозили милиционеры, долго вертели-крутили паспорт и прочие бумаги, расспрашивали с пристрастием, однако отпускали с миром. Такое славное и целеустремленное лицо было у ненормального парня, что один постовой сержант даже одарил будущего Ломоносова целой пачкой папирос «Астра». Последние пятьдесят копеек Додик извел на справочный стол. Хорошо еще, что улица Новолесная случилась от Белорусского вокзала неподалеку. Дошел пешком. А там вахтер суровый не пускает, не верит и гонит прочь. Додик дожидался дядю сперва на скамейке. За долгих три часа успел подружиться и с вахтером, нрава Додик был такого озорного и приветливого, что и с мумией Ленина бы подружился за это время в Мавзолее. Вахтер его зазвал пить чай с каменным пряником, спрашивал и дивился, слушая всю его историю, однако с сомнением качал головой. В родственные чувства дяди Полянского он не слишком верил. Однако вскоре пришел и дядя. Вахтер с точностью указал Додику на него.
Дядя Юзя как увидел племянника на пороге «дежурной» каморки у лифта, так схватился за сердце. Узнал сразу – столь похож он был на покойную сестру. И ужаснулся внешнему виду житомирского мизерабля, кошмарной, угольного цвета грязи на лице, худобе, почти скелетообразной. Правда, дядя Юзя из всего своего иудейского, высокого окружения слыл человеком самым порядочным, хотя и держался по отношению к лицам иных национальностей особняком. Но таково уж вышло его воспитание.
Додика в доме у Полянских приняли. Раечке и в голову не пришло отвадить и сбыть с рук долой пришлого сироту. Она, конечно, цокала языком, качала головой, но и рьяно взялась за обустройство жизни новоявленного ей родственника. А через день Додик сдружился уже и с двоюродными сестрами. Домашней, стыдливой Лялей и более бойкой Мирочкой. А еще через день и сама хозяйка дома Рахиль Иосифовна Полянская не могла понять, как это они умудрялись прежде жить без этого замечательного племянника и кому нужна была такая грустная жизнь? Тогда дядя Юзя и попросил об услуге ушлого Моисея Абрамовича Азбеля, обладавшего несусветными связями в «керосинке». К тому же совсем не так давно, может несколько лет назад, Моисей Абрамович уже пристраивал туда никудышнего Кадика и теперь не имел повода отказать и другому своему приятелю. Впрочем, ничего и никогда Моисей Абрамович не делал зря и задаром. А Юзя Полянский, знаменитый дирижер не менее знаменитого оркестра, мог быть ему весьма полезен. Азбель только удивился благотворительности в сторону бедного и сомнительного родственника, но тем дороже получалась услуга. Если уж пристроил «гирутене» Кадика, полного и глухого идиота, то найти место смышленому парнишке было нетрудно.